Микол встретил свой сон с надеждой — это знак, он допущен — пора! Словно герой «Театрального романа», с замиранием сердца входящий во дворик в Сивцевом Вражке, который в ответ на суровый вопрос: «Вы зачем?» отвечает одно только слово: «Назначено», — Микол решил, что сон его — это пароль, отворяющий вход на запретную территорию.
В несчетный раз перечитал «Мастера и Маргариту» и начал работу над инсценировкой. Работал недолго — в конце лета опять слег с язвой в больницу. Вышел и позвонил в «Столицу». Ему сказали коротко, что издательства больше нет — оно развалилось, а с ним, само собой разумеется, развалился и конкурс. Нет его. Гикнулся. Фь-ю-у-у-у!
«Ладно, — говорил он себе, жуя овсяную жижу, — пускай! Нету премии, так ведь не в ней же дело! Хотел понять что это — то что внутри у меня, какое оно? Живое или так, ерунда… Мне сказали: ты претендент на первую премию, — вот и славно, и чудненько, чего еще, живи, да радуйся!»
Он поперхнулся, долго кашлял, а откашлявшись, уронил голову на стол и лежал так как неживой. Воробей, присевший на подоконник, с интересом заглядывал в комнату и приметил, как что-то блестящее, крупное тянется по небритой щеке спящего на столе человека. А когда тот вдруг дернулся, подскочил и раздавил пальцем это блестящее, воробей шарахнулся и упорхнул в возмущении. Не было такого уговора, чтоб птичек пугать!
А Микол бахнул кулаком по столу, опрокинул тарелку, кинулся искать портмоне, пересчитал деньги, выскочил в магазин, купил две бутылки коньяку — на все, и вернулся к себе. Открыл одну, вынул из шкафчика стопку, налил до краев, проглотил и отворил окно.
— А почему это я окно всегда закрытым держу? — поинтересовался он и облокотился о подоконник.
Внизу шевелились деревья, — он жил на седьмом этаже, — двор был старый, круглый, покойный, с давно примолкшим и облупившимся фонтаном посередине. Стайка девиц, двое алкашей у песочницы, парочка на качелях, три тетки в подворотне… Тетки глупые, осоловелые, толстые, стоят, пиво пьют…
— Три сестры! — обрадовался Микол. — Нет, не то: три девицы под окном пряли поздно… позвать их, что ли? Пусть порадуются — коньяк все-таки… Ну, старик, ты совсем поехал! — вдруг возмутился он. — Черт-те что лезет в голову, когда на дворе такая жара…
На соседнее окно с лету сел сизый голубь, увидал Микола, обиделся, моргнул и сорвался вниз. Микол лег грудью на подоконник, перегнулся, чтоб проследить, куда сядет птица, и вдруг понял, что голову повело, что тело его тяжелеет, клонится к земле, и ноги вот-вот оторвутся от пола. Он дернулся и тотчас же все прошло — двор перестал кружиться и встал. Вдалеке громыхнул трамвай, кошка притаилась за кустиком — она за кем-то кралась в траве, соседский пудель закинул ножку и, сделав свои дела, засеменил вкруг фонтана… Три сестры, как видно, допив свое пиво, покинули подворотню, влюбленная парочка испарилась куда-то, алкаши — и те сгинули, девицы исчезли, даже одинокий малыш, ковырявший совком в песке, бросил свое занятие и деловито потопал к выходу со двора… Оступился, заревел, раскорячился, потом заковылял, что есть сил, и завернул за угол.
Двор опустел. Миколу стало не по себе. Мир был пуст.
— Где Ты, Господи?!
Он вернулся в комнату, повторил свои действия, посидел, покурил… Прыгнул к окну. Отчего-то неудержимо захотелось поговорить с кем-нибудь. Он ведь не общался с людьми, дай Бог память… с апреля. Ну да, в апреле в последний раз Мирон заходил, про конкурс спрашивал… А теперь — август. А недавний его визит и ор телефонный — не в счет, они толком и не поговорили… Ох-хо-хо, скоро листья посыпятся, желтеть начнут… Нельзя так, надо работать, надо держаться, а то разом сорвешься, с круга сойдешь… Он поглядел на зубастую ощерившуюся машинку — по каретке полз таракан.
— Э, это никуда не годится! — сообщил таракану Микола, сбил щелчком, надавил… — Тьфу, черт, гадость! Н-да, нужна пауза… А, плевать на все! — он не знал, чего хочет — он уже разучился хотеть.
А это, знаете ли, не шутки…
Микол немного помялся, рывком натянул легкую летнюю куртку, сунул в карман непочатую бутылку и отправился странствовать.
Маршрут был известен — Садовое! Он шел по кольцу к Патриаршему пруду, шел, как к себе домой. Свернул на Малой Никитской, нырнул в подворотню, открыл бутылку, глотнул, постоял, ожидая пока горячее растекавшееся по телу блаженство достигнет мозга, и дальше пошел, бессмысленно улыбаясь потерянной горькой улыбкой… И вдруг наткнулся на антикварный под странным названием «Книги». Прежде тут и вправду одни только книги самые разные продавались, а теперь — и мебель, и фарфор, и всякие лампы чудесные, и даже дамские веера… А, надо сказать, Микол имел одну слабость, и слабость эта выражалась в нежной привязанности к редким старинным вещам.
Он вошел в магазин, и разом ощутил знакомый холодок под ложечкой. А потом ток крови как будто усилился, стало жарко и немного ослабли колени… Микол почувствовал, как время отхлынуло от него, напряжение спало… Он вспомнил, как прежде развлекался частенько, разглядывая какую-нибудь изящную безделушку и мысленно перемещаясь в разные времена, разные обстоятельства, и путешествия эти с изящным предметом в руках доставляли ему несказанное удовольствие.
Синий граненый хрусталь, прохладное и гладкое серебро, потускнелая бронза, резное дерево, вобравшее в себя застарелые запахи, выцветший абажуровый шелк… Ах, как это хорошо… хорошо! Он взял в руку тяжелый бронзовый канделябр, вспомнил маму… Она так мечтала о таком, нет — о паре таких! Даже копить начала, чтоб купить и поставить на пианино, но Микол заболел — бронхит, да ещё не простой, а с астмоидным компонентом, — врач посоветовал Крым, Симеиз. Она взяла отпуск, и они отправились в Симеиз, а мечта осталась в Москве и растворилась в небытии…
Мимо него в тесном проходе протиснулись двое: темноволосая, очень живая девушка в длинной черной юбке и бородатый парень постарше. Они рассматривали овальный ореховый столик с замысловатой резьбой…
«Неужели купят? — пронзило Микола. — Кто же они, студенты? Юнцы! Неужели такие могут его купить — он же триста долларов стоит! А хорош, гад!»
Ему вдруг чрезвычайно захотелось купить этот столик. Вообще что-то купить! Вместо этого, — в кармане бренчала последняя мелочь, — Микол подозвал молоденькую глазастую продавщицу и, наклонившись над ней, заговорил доверительно:
— Я хотел бы… знаете, это важно. Только вам. Я отчего-то вам доверяю. Вам известно, какой я человек? Са-мо-дур! Сам себя создать возмечтал, настроить как настройщик разбитое пианино. Понимаете, я понять захотел: что такое быть русским интеллигентом, — я, чья мать вырастила меня без отца и всю жизнь проработала бухгалтером в ЖЭКе… Она, — понимаете, она учила меня находить утешение в красивых вещицах и с упорством приговоренного, который роет подкоп из тюрьмы, собирала изящные безделушки и приучала меня…
Девушка беспомощно озиралась, не зная, что предпринять.
— Так что годам к двадцати я уже не мог обходиться без них, а мама… она умерла.
Его глаза перебегали с звонкого хрусталя на текучий фарфор, скакали по гладким округлым подлокотникам уютного кресла и впивались в побледневшее лицо продавщицы, которую он словно заворожил, — она и пискнуть не смела, слово молвить боялась, — по-видимому приняла его за маньяка…
Он схватил её холодную руку, чмокнул запястье, отпустил, обернулся вкруг себя, каблуками прищелкнул, широко повел воздетой рукой, как бы желая охватить этим жестом сокровища, прикорнувшие в этом тихом приюте подле осатанелой Садовой… и говорил, говорил. Он вел свой рассказ про то, как мама его умерла, не успев налюбоваться на новоиспеченного денди, а денди не смог укоренить в себе сладостные привычки — ему было не для кого покрывать стол шитой скатертью и зажигать свечи. А вынырнувший из-за угла слом эпохи срезал кошельки у всех, кто ещё прекраснодушествовал — то есть, не научился красть. Он взахлеб говорил ей про то, как боролся, работал по ночам грузчиком, чтобы принимать гостей в рубашке с крахмальным воротничком, при свечах, подавая майонез в серебряном соуснике начала века, а тонкое дорогое вино в цветном хрустале. Однако, гости явно предпочитали содержание форме и, быстро нажравшись, сводили на нет все усилия. Но мать не могла понять, стучал он себя пальцами по грудине, — не могла понять, что не в этом дело! Можно выучить наизусть книжку Барбэ д'Оревильи о дендизме и ночевать с серебряным соусником под подушкой, но при этом интеллигентности не прибавится ни на грош! Вот Михаил Афанасьевич, он понимал это, но и другое он понимал: как это важно, когда уют… Он хотел в три года восстановить норму: квартиру, одежду, еду и книги в разбитой нищей Москве… И он….
— Э, могу я вам чем-то помочь? — вынырнул из-за зеркального шкафа смуглый, хорошо промытый и стильно одетый пожилой с ловкими блестящими глазками. — Талечка, ты ступай, погляди, какая цена на этот ломберный столик проставлена. Так что вас интересует? — продолжал допрашивать Микола пожилой.
