бесконечный вечер и ночь. И время раздваивается, теряется, усиливается, стирается наконец. И вот я понимаю, что прошло ровно десять лет и времени нет, потому что изменилось все и не изменилось ничего.
НО ПРОКЛЯТАЯ ЗВЕЗДОЧКА ВОСХОДИЛА.
ЛИНОР ГОРАЛИК [5]
КОГДА я повзрослела, секс для меня полностью заменил собой селфхарм. Мое тело все время искало сильных эмоций, выхода и освобождения через них, но я никогда так и не смогла преодолеть внутренней агрессии. Потому я всегда искала и выбирала отчужденных мужчин, опасных мужчин, начиная с самого первого. Когда Мальве было десять лет, я встретила Алексея.
В ванне мне часто казалось, что теплая вода ласкает меня, как его пальцы, и тогда я закрывала глаза и плакала от тоски.
Помню, как пульсировала новогодняя гирлянда, когда мы впервые были близки. Розовый свет переходил в зеленый, красный, голубой.
Главное укрытие мы всегда находим в нашей памяти, и я нахожу его в той ночи с ним. Тогда ненадолго я вышла из спальни, завернувшись в большое пуховое одеяло. В ванной я посмотрела на свое лицо в зеркале, и когда вернулась к нему, он спросил меня про одеяло:
– Оно не слишком тяжелое для тебя?
Он обнял меня и снова стал ласкать. Он пах табаком, он был колючим и нежным, не таким, как другие, не таким, как вся моя предыдущая жизнь, и свет опять переходил в зеленый, голубой, красный, желтый.
И моя близость с ним была ни на что не похожа, она была такой хрупкой и напоминала только возвращение в детство. В его беззащитность. И в ней я впервые начинала слышать себя саму. Слышать и слушать.
С ним я узнала о себе так много. Я узнала, насколько я могу быть свободной с другим человеком и насколько – зависимой.
В ту ночь мне казалось, что мы c ним лежим внутри розовой ваты или на дне морском. Неважно было, что до этого он игнорировал меня несколько недель и на левой руке у меня остался огненный след от ожога, которым я стремилась заглушить боль от его молчания. Все было неважно.
Во сне он взял меня за руку и сжал ее. Легко и очень нежно, так же как час назад взял меня. Я подумала, что впервые в жизни мне нравится совместный сон с кем-то. И невольно улыбнулась, не открывая глаз, потому что первое, что ему сказала, когда мы только познакомились, было:
– Я не могу спать на новых местах.
С ним я могла. И именно с ним я узнала, что такое совместный сон, каким глубоким он может быть или, наоборот, прерывистым, сколько тепла в нем может быть. Каково это – спать не разнимая рук.
А потом он исчезает, отстраняется на недели. И я снова повторяю маршрут своей юности – Покровка, Чистые пруды, только теперь еще и Сретенка и вечный трамвай «Аннушка».
И обледеневший город перед моими глазами. Белый, пустой, холодный, наполненный только огнями, и все люди в нем как тени, манекены – все, кроме него и меня самой.
И его голос в моих ушах в ту ночь, когда он позвал меня; была оттепель, и воздух был сырым, он только что вернулся с Галапагосских островов, и когда я засыпала, он шептал мне на ухо что-то про океан.
И теперь в этой белой городской пустоте со мной была память о его голосе в моих ушах, о его теле и о том, каким бесконечным стало мое собственное тело рядом с ним.
И когда потом сквозь городской холод, белый и пустой, я приходила домой, меня всегда ждала Мальва.
Не переставая вилять хвостом, точно пропеллером, как безумная, она подходила ко мне, теплая и возбужденная, и порывисто била по мне лапой в знак радости. Часто я раздражалась и сердилась на нее, потому что боялась, что она порвет мои колготки. И кричала:
– Ну Мальва, нет, только не это! Только не прыгай, только не лапы!
И затем, когда я переодевалась, а она немного успокаивалась, Мальва снова подходила ко мне, клала голову мне на колени и внимательно заглядывала в мои глаза, чтобы понять, в каком я настроении.
Иногда, когда я возвращалась, с ней гуляла мама, и, уже подходя ко двору, я видела ее долговязую, чуть нелепую фигуру: она так и осталась похожей на кенгуру.
Большие уши, длинные лапы, рыжее тело, черный нос – Мальва.
Я томилась до марта в ожидании, когда Алексей снова позовет меня, и наравне с другим своим декадентским плейлистом почему-то часто слушала Лемешева: «Скажите, девушки, подружке вашей».
И тогда Мальва приходила ко мне в комнату, ложилась рядом со мной или на пол, но всегда блаженно прикрывала глаза, впадала в любовную негу и подставляла свой розовый живот, чтобы я ее гладила, стоило ей только услышать первые аккорды.
Дни проходили в повторении: Мальва спала и валялась со мной, вытянувшись вдоль моего позвоночника, или слушала вместе со мной Лемешева.
Я могла думать только об Алексее, гладя Мальву и катаясь в «Аннушке» по заколдованному кругу.
И вот наступил конец марта.
Холодная пустая комната – его спальня, подоконник весь в книжках. Окно без занавесок, и в нем крыши, крыши, и, кроме крыш и снега, никого – совсем по тексту: «на мир наступает коронавирус, на город – карантин».
Он переворачивает меня на живот и бьет, потом прижимает к себе, и я целую его небритые щеки, колючие.
После он берет меня за руку, гладит мои пальцы и спрашивает, хорошо ли мне.
И я отвечаю, что да. И про себя сквозь потрясение я думаю: ни разу в жизни мне не было так хорошо. Ни в детстве, ни в юности – никогда раньше.
И спрашиваю о его детстве, и он уходит от ответа.
И сырой мартовский ветер завывает посреди моего короткого прерывистого полусна с ним.
Удивление – вот что я испытывала рядом с ним чаще всего. Удивление, что кто-то может так хорошо знать меня и угадывать все мои желания, и такое же удивление от его жестокости и способности внезапно дистанцироваться, исчезать, игнорировать меня на людях. Он был единственным человеком на свете, с которым у меня чувство того, что он – это я, и наоборот, что я это он.
Я вздрагивала от нетерпения каждый раз, когда машина подъезжала к его переулку, так, что таксист оборачивался.
С первых минут нашего знакомства и моего признания о сне я чувствовала заряд темноты и поврежденности, который он несет в себе. И мне не хотелось убегать от этого, наоборот, я чувствовала, что именно его «ненормальность» и даст мне нечто вроде принятия и понимания, недоступных мне от других людей.
В карантин я узнала о его измене. Я заблокировала его везде, во всех соцсетях. И тут же пожалела, после этого я плакала почти каждый день, это была совсем животная тоска, абсолютная и беспредельная. Стыдная и, как все стыдные чувства, сталкивающая с самой собой.
За этой тоской и вынужденно сузившемся жизненным пространством мне оставалось совсем мало.
И конечно, прогулки с Мальвой входили в эту малость, и когда пришла настоящая весна, ее теплая, жаркая часть, мы гуляли с ней подолгу. Несмотря ни на что, Мальва каталась в траве и заражала меня своей радостью, на короткие минуты прогулок я никогда не брала с собой телефон, чтобы отдыхать от него, это время было только моим и ее. Перед каждой прогулкой она смотрела на меня, и у нее был такой смешной выжидательно-возбужденный взгляд. Мы выходили с ней из подъезда, и сначала она с упоением каталась в траве, у нас с ней даже была такая команда: «Кататься – радоваться», а потом она подолгу лежала и смотрела на мир вокруг своими оленьими глазами, на каждую травинку и на листву, и ее шерсть начинала пахнуть солнцем.
Когда сняли карантин, мы ненадолго помирились с Алексеем. Он позвал меня к себе. В ту летнюю ночь я поняла, о чем писала Цветаева, утверждая, что все любящие одного пола. Я поняла, что мое тело – драгоценность: каждое углубление в нем, каждый сосудик, каждый шрам. И его тело так же: каждый след на нем, каждый волосок, каждый отпечаток.
Вначале он сказал мне:
– Ты так смешно смущаешься, меня это возбуждает.
Мне казалось, что он хочет поглотить меня целиком, и мне было страшно от этого. Никто никогда до этого
