в сто раз лучше.
– Да, здесь джин на вкус не похож на мочу.
– И никто не предлагает играть в трижды проклятый бильярд!
– И тут нет Ричарда Пила!
– Ненавижу Ричарда Пила! – выкрикивает Перси. Мне приходится остановиться, чтобы просмеяться.
– Вот таким и должен быть настоящий гран-тур, – говорю я, идя за ним по улице. – А то что-то увлеклись мы незапланированными подвигами.
– Кстати, подвиги тебе к лицу.
– А знаешь, что к лицу тебе?
– Что?
– Борода.
Я сдергиваю с него маску, чтобы получше насладиться зрелищем. Перси, смеясь, проводит рукой по щетине, будто пытаясь ее стереть.
– Смейся сколько влезет.
– Нет, правда, мне нравится. Так ты еще симпатичнее.
– Ты тоже симпатичный. – Он стягивает с меня маску, изгибая губы в ласковой улыбке. Однако улыбка тут же пропадает, и он начинает тараторить: – В смысле, ты вообще симпатичный. Но сейчас ты… не симпатичный, а… Стой, я хотел сказать, ты неотразим, как всегда неотразим, но сейчас ты не просто неотразим, а… стал еще неотразимее… Боже, что я несу?
Его лицо под очаровательной щетиной мучительно краснеет. Я улыбаюсь, Перси, смеясь, забрасывает мне руку на шею, притягивает меня к себе и касается губами моего лба.
Повсюду искрятся лужи от прошедшего дождя, а каналы уже идут кругами под первыми каплями нового. Свет фонарей нитями и завитками пляшет по черной воде. А рядом со мной по красивой сверкающей улице идет Перси, такой же красивый и сверкающий. Звезды рисуют на его коже листки позолоты. Мы смотрим друг на друга, молчим и смотрим, и, клянусь, в наших секундных переглядках таятся целые миры.
Я секунду, мучительно долгую секунду смотрю ему в глаза и набираюсь храбрости положить ладонь ему на щеку и приблизить лицо к его. Удивительно, сколько нужно смелости, чтобы кого-то поцеловать, даже если знаешь почти наверняка, что этот кто-то очень даже не против этого поцелуя. Сомнения пригибают к земле – и так каждый раз.
Почувствовав ответное касание губ Перси, я едва не заливаюсь слезами. Боль и удовольствие тесно сплетены в моем сердце. Сперва мы целуемся очень осторожно, невинно, не раскрывая ртов, будто каждый хочет убедиться, что его чувства правда взаимны. Перси обхватывает ладонью мой подбородок. Но вот его губы чуть расходятся, и я едва не схожу с ума. Ухватив Перси за воротник, я прижимаю его к себе так яростно, что на ткани с треском расходится какой-то шов. Перси судорожно вздыхает и запускает руки мне под одежду. Его губы на мгновение плотно сжимаются, потом обмякают и приоткрываются прямо в мои. Язык проникает меж моих зубов.
Мы шатаемся, сплетаясь телами, Перси вжимает меня в стену какого-то дома и наклоняется, чтобы я не вставал на цыпочки, целуя его. Кирпичи вонзаются в спину, будто шипы, когда я притягиваю Перси к себе за бедра – хочу почувствовать, что он отвечает мне взаимностью. Мы стоим так близко, что между нами втискиваются только капли дождя. Кажется, они готовы с шипением испариться, так раскалилась моя кожа – будто металл в кузне.
Перси уже положил руку мне на пояс, его холодные пальцы касаются моего голого живота, по всему телу бегут мурашки.
– Хочешь?.. – хрипло, задыхаясь, спрашивает он и, не в силах договорить, просто просовывает палец за пояс моих брюк и чуть его сгибает.
– Да, – отвечаю я.
– Да?
– Да, да, тысячу раз да!
Я мигом принимаюсь возиться с пуговицами ширинки. Какого черта я столько выпил, пальцы теперь толстые и неуклюжие.
– Да не здесь, распутник, – останавливает меня Перси. – Тут люди ходят.
– Нет тут никаких людей.
Словно по заказу, на той стороне улицы кто-то зовет спутника. Сквозь кружок фонарного света пробегают несколько темных силуэтов. Я, не обращая на них внимания, снова тянусь к ширинке, но Перси сплетает пальцы с моими, заставляя отнять руку.
– Не надо. Не раздевайся посреди улицы. Плохая мысль.
– Ладно, хорошо. Будем целоваться, пока не придумаем чего получше?
Перси легонько чмокает меня в уголок губ, и, во имя Иисуса, девы Марии и мужа ее Иосифа, требуется вся моя гигантская выдержка, выкованная годами дружбы с Перси, чтобы не раздеться донага прямо здесь и сейчас, и к черту прохожих. Но я воспитан джентльменом, а джентльменам не пристало снимать штаны посреди города, особенно если любовь всей жизни настойчиво просит потерпеть.
– Давай куда-нибудь сбежим? – предлагает Перси.
– В трактир? А то, если надо, я и здесь обнажиться не прочь.
– Нет… потом, когда все кончится.
– Что кончится?
– Наш тур. Этот год. – Он, едва не задыхаясь, мягко целует меня в лоб. На лице его горит румянец. – Может, ты не поедешь домой, я не поеду в Голландию, и мы куда-нибудь сбежим?
– Куда, например?
– В Лондон. Или в Париж. В Константинополь, Джакарту, да куда угодно.
– И что мы там станем делать?
– Жить. Вдвоем.
– Ты хочешь уехать навсегда? Нам нельзя.
– Почему?
– Мы тогда останемся ни с чем.
– Но мы будем вместе. Разве этого мало?
– Мало. – Я не хотел отвечать так резко, но с лица Перси напрочь смывает всю радость предвкушения. Он хмурится.
– Но если мы с тобой будем вместе, я смогу жить вне бедлама. Ты же будешь со мной…
Я никак не могу взять в толк, когда это мы успели поменяться ролями: обычно это я выдумываю всякие бредовые затеи, а Перси служит голосом разума. И все же это он предлагает куда-нибудь сбежать и жить в нищете лишь друг другом, будто какие-нибудь трагические влюбленные из плохонькой баллады. Конечно, я люблю его так, что скоро сердце лопнет, но одной любовью не проживешь. Ей даже сыт не будешь.
– Перс, подумай, что предлагаешь. У нас не будет денег. Нам будет не на что жить. Я лишусь имения и титула. Мы окончательно запятнаем свои имена и никогда не сможем вернуться домой.
– Я и так не могу вернуться домой. – Я не отвечаю. Перси отступает на шаг назад, размыкая руки. – И потом, вспомни своего отца. Ты правда предпочтешь не сбежать со мной, а вернуться к нему, управлять имением, вращаться в высшем обществе? Монти, черт тебя дери, чего ты больше боишься: отцовского гнева – или что тебе перекроют доступ к отцовским деньгам?
Теперь уже я отшатываюсь. Как так вышло: только что Перси лез мне в брюки, и вот он уже кричит мне эти страшные слова. Голова идет кругом.
– Перс, давай рассуждать здраво.
– Здраво? Меня в конце года запихнут в дом для умалишенных, а ты говоришь – рассуждать здраво?
– Мы… – Меня тянет взять его за руку, будто одно прикосновение как-то заглушит злость и ужас в его голосе. – Мы найдем панацею, она тебя вылечит, и ты сможешь вернуться домой. Вместе со мной.
– Нет.
– Как это – нет?
– Не нужна мне эта панацея. Даже если мы ее найдем, я не собираюсь ее применять.
– Но почему?
– Не готов я отнимать чужую жизнь, чтобы поправиться. И, наверно, я вполне могу быть счастлив даже со
