что ли.
– Надо, конечно. Только нет гарантии, что примут. Вот если бы результаты ковида были… Завтра должны прийти?
Свирин пожал плечами. Но ответил утвердительно:
– Да, завтра.
– У бабушки-то я слышу хрипы, и температура высокая. У нее пневмония однозначно. А здесь…
Свирина кольнуло, что фельдшерица, сама уже далеко не молодая, называет его маму бабушкой. Хотелось поправить: «Не бабушка, а Галина Павловна». Не стал. Побоялся рассердить.
– Здесь… Не знаю.
– Но ведь вы сами видите, – кивнул Свирин на отца, который медленно, как сухое дерево, валился на диван. Вот голова вмялась в подушку, туловище на простыню, тонкие синеватые ноги, напомнившие вывернутые корни, приподнялись и тоже легли. Руки потянули на них одеяло… Свирин помог укрыться.
– Я позвоню. – Фельдшерица собирала инструменты.
– Куда?
– В скорую. – И, поймав вопросительный взгляд, объяснила: – Я по стационарному. У них высветится номер пункта, а то мало ли… Больницы переполнены все.
– Да.
Свирин хотел помочь ей надеть пальто, она остановила. Догадался: боится заразиться. А может, еще какая причина…
– Спасибо вам, – сказал на прощанье; не выдержал, добавил: – Поскорей бы скорую. Мне кажется, они на последнем… – Снова появилось несколько слов, страшных, которые сейчас нельзя произносить вслух, даже мысленно проговаривать. – Плохо им.
– Я скажу, что требуется срочная госпитализация. Не волнуйтесь. Они и вчера такие же были. – Заметила, наверно, недоумение на лице Свирина, объяснила: – Мама ваша сказала не вызывать. Вас ждала.
Свирин покачал головой.
Фельдшерица вышла. Залаяла и умолкла Чича. Свирин выхватил из кармана пуховика сигареты, но выходить в сени не решился. Вдруг мама позовет. Или отец.
Присел на корточки перед печкой, закурил, дым пускал в сторону дверцы. Тяга подхватывала его, уносила через щели в топку.
Голос мамы из комнаты. Неразборчивый, слабый.
– Иду! – Свирин приоткрыл дверцу кочергой, бросил в огонь окурок. Поднялся.
– Она… позвонила? – кажется, с большим, чем полчаса назад, усилием выдавливала мама слова.
– Да, позвонила. – Он не стал объяснять, что фельдшерица позвонит с работы. – Наверно, едут уже.
– Хорошо… Документы, посмотри… на столе?
Свирин посмотрел.
– Да, паспорта. – Открыл их. – Страховые, пенсионные. Всё здесь, мам.
– Не забыть только. – И после паузы: – Надо… собраться надо.
– Да. Помочь?
– Я пока сама. Потом…
Она попыталась сесть.
– Ох…
Свирин помог. Удивился, какие мягкие у нее плечи. Ни одна жилка, казалось, не напрягалась, ни одна мышца.
– Подай мне… – Показала глазами на лежащий на столике у кровати пакет с трусами.
Хотел подать весь пакет, но понял, что и достать из него пятиграммовую тряпочку для нее сейчас большой труд; вынул, подал. И похолодел от мысли, что мама может попросить надеть. Это была не брезгливость, а страх чего-то противоестественного. Маленького ребенка родителю одевать – это естественно, но взрослому ребенку родителей… Тем более сыну мать…
– Я отвернусь, – сказал, – скажи, если что.
– Да… Сама пока…
Смотрел в окно. Сразу за ним неубранные былинки цветов. Астры или что там мама сеет каждый год… Темные прямоугольники вскопанных грядок. Дальше – плакучая береза. Еще дальше – пруд. Темнеет на льду тропинка…
Не хотел слышать звуки возни за спиной, болезненное кряхтение, всхлипы. Но слышал, слушал, прислушивался. Равновесие бы не потеряла, не упала.
– Ох… вроде…
– Можно?
– Да.
Повернулся. Мама сидела на кровати, прикрыв ноги одеялом.
– Халат вот… этот… – кивнула на спинку кресла, – дай…
Подал халат, отвел глаза. Взгляд уставился на корешки книг. Диккенс, Диккенс, Диккенс… Собрание сочинений. Тридцать темно-зеленых томиков. Свирин подростком пытался их прочитать. Сначала подряд, а потом те романы, которые советовали родители. «Оливер Твист», «Дэвид Копперфильд», «Домби и сын», «Наш общий друг»… Везде там герои страдают, оказываются на краю пропасти, готовы отчаяться, но на последних страницах обстоятельства складываются так, что они становятся счастливыми и богатыми.
– Готова…
– Молодец, мама. Пойдем, может, поедим? В больнице ведь долго… – Свирину хотелось говорить гладко, уверенно, но фразы рвались на отдельные слова. – Оформление… Давай?
– Надо бы.
Помог ей подняться, повел на кухню. Снова отметил мысленно, что она дышит тихо, неслышно, не как обычно. Сказал ей об этом.
– Да я… не дышу… почти… Спа… спазмы…
Усадил, быстро положил в тарелку риса, кусок курицы. Хлеб достал из хлебницы. Слава богу – нарезка. Не надо возиться.
– Отец, позавтракай, – звал заодно. – Вот мама пришла. Вставай, пожалуйста, поедим. – Отец молчал.
Свирин потормошил его. Глаза приоткрылись, смотрели непонимающе.
– Давай поедим, – повторил Свирин.
– А я не хочу.
Сказано было так, будто Свирин заставляет отца делать что-то отвратительное, чего он не может допустить.
Мама ковырнула вилкой курицу, и вилка выпала из руки на клеенку. Свирин метнулся к столику возле печки, принес нож, порезал кусок.
– Ешь, мама. Силы нужны.
Действительно казалось, что главное – накормить родителей. И тогда слабость сразу пройдет, болезнь испарится, исчезнет.
– Какие штаны у тебя, – сказала мама, – интересные.
– В смысле? – Он обрадовался, что она проявила к чему-то интерес, и сам глянул на свои черные треники.
– Написано там…
И Свирин впервые обратил внимание, что там, на левой штанине, что-то есть. «Brooklyn. EST 1967. Athl».
– Название команды спортивной, – сказал, хотя не был уверен; но надо было объяснить.
– Теплые?
– Теплые, мам, теплые… Отца бы как-то поднять.
– Вале-ерий Петрович, поднимайся, дружок, – позвала мама вдруг крепким и ласковым, нараспев, голосом, и Свирину поверилось, что эти съеденные ею крошечки курицы, несколько рисинок вернули ей силы.
Но нет, договорила она уже с усилием, выдавливая, как и прежде, каждое слово:
– Игорь вку… вкусно так… приготовил… Вставай…
Отец сделал движение, наверное, собираясь подняться, и затих. Мама больше его не окликала.
– Попить бы, – попросила. – Печёт…
Свирин вскочил:
– Чаю?
Она кивнула.
Чайник стоял на печке, был горячий. Заварил пакетик… В последние годы родители чай почти не пили, перешли на цикорий, но сейчас было не до цикория. Да Свирин и не знал, как этот цикорий готовить, где он вообще лежит.
– Вот, мам, – поставил чашку по правую руку.
– О… хорошо… – Отпила немного. – Такая жажда… Где же скорая…
– Еще не много времени прошло. Едет.
– Никогда оно так… не тянулось… Всё не хватало… торопилась… а эти дни… Бесконечно… И ничего не могу…
Да, мама действительно всегда чем-нибудь занималась. Даже телевизор смотрела штопая или картошку при этом чистила, горох, фасоль лущила; в последнее время с удовольствием пришивала к носовым платкам кружевные ленточки. В общем, находила дело. И вдруг… Именно вдруг – еще в сентябре, когда Свирин приезжал сюда в прошлый раз, была бодрой для ее почти восьмидесяти, на его просьбы посидеть, отдохнуть даже сердилась; помогала спускать в подпол кули с картошкой, ящики с луком, чесноком, готовила, посуду мыла, а теперь – вот…
