Ей хочетъ посвятить всю жизнь свою человѣкъ, неспособный привести ее ко злу.
— Но что-же я могу… — начала опять Каверина Николаевна.
— Скажите ей все это, умоляю васъ… Я чувствую, что теперь въ пей происходитъ роковой переломъ… И тутъ любовь самоотверженнаго человѣка, особливо если объ ней заговоритъ такая особа, какъ вы… Пускай она послушается одного голоса благоразумія. У ней разсудочный умъ… Я ничего больше не желаю…
— Такъ вамъ угодно, стало быть, — спросила Катерина Николаевна, — чтобы я отъ вашего имени сдѣлала предложеніе госпожѣ Тимофѣевой?
— Прошу у васъ, какъ милости, — прошепталъ Кучинъ, низко наклоняя голову. — Если вы только вѣрите моему чувству, — а вы не можете ему не вѣрить, — вы найдете слова убѣжденія…
Катерина Николаевна хотѣла-было наотрѣзъ отказать ему, но у ней не хватило духу выговорить отказъ. Онъ ей показался въ эту минуту слишкомъ жалокъ.
— Я даже не знаю, гдѣ она живетъ… — промолвила она.
— Вотъ ея адресъ.
Кучинъ подалъ ей тоже заранѣе приготовленную бумажку и поднялся съ мѣста.
— Моя благодарность, произнесъ онъ торжественноумиленнымъ тономъ, — не знаетъ предѣловъ.
Катерина Николаевна должна была пожать протянутую ей холодную и влажную руку.
— Я счастливъ безмѣрно, заключилъ Кучинъ, — что могу написать Александру Дмитріевичу отрадное письмо…
— И онъ умильно улыбнулся. У него было, кажется, поползновеніе нагнуться и поцѣловать руку Катерины Николаевны, но онъ удержался.
Беззвучно выплылъ онъ изъ гостиной; а Катерина Николаевна все еще стояла у своего кресла, держа въ рукахъ бумажку съ адресомъ Зинаиды Алексѣевны.
Потомъ она круто повернула и заходила по гостиной. Ей хотѣлось и плакать, и излиться передъ кѣмъ-нибудь, но не передъ Борщовымъ. Вслѣдъ за тѣмъ досада взяла верхъ и весь визитъ Кучина, его «миссія», и личная просьба — все это показалось ей возмутительной іезуитской комедіей, на которую она поддалась, какъ дѣвчонка, и даже прослезилась въ его присутствіи!…
Болѣзнь Александра Дмитріевича и слова его письма опять кольнули ее. Она остановилась посреди комнаты въ раздумьѣ. Ей захотѣлось сейчасъ-же отвѣтить ему… но длинный носъ Кучина и его слащавый тонъ снова представились ей и она снова вознегодовала на себя и на его интригу. Какъ могъ онъ сдѣлаться повѣреннымъ сердечныхъ тайнъ ея мужа? Неужели Александръ Дмитріевичъ не нашелъ никого, болѣе подходящаго? Наконецъ, почему онъ прямо не обратился къ ней?…
Этотъ вопросъ заставилъ ее покраснѣть, хотя никто, въ эту минуту, не смотрѣлъ на нее. Была-ли она въ правѣ упрекать его? Онъ какъ-бы высказывалъ свою вину передъ ней, а она ни въ чемъ обвинить его не могла. Даже отказъ развестись съ ней вытекалъ логически изъ его принциповъ, и она должна была ихъ уважить…
Очень тяжело было Катеринѣ Николаевнѣ.
Въ дверяхъ гостиной показался Борщовъ.
— Ушолъ гость? тихо спросилъ онъ.
Она вздрогнула всѣмъ тѣломъ и тревожно взглянула на него.
— Ушолъ, отвѣтила она глухо.
— Съ какой-же дипломатической миссіей являлся?
— Желаетъ сочетаться законнымъ бракомъ съ госпожой Тимофѣевой!
— Какой это? Той, которая…
— Да, перебила Катерина Николаевна, — съ той самой.
— Да тебѣ-то какое до этого дѣло?
— Ну, разсудилъ, что мое посредничество будетъ всего дѣйствительнѣе.
И она усмѣхнулась, скрывая неисчезнувшее еще волненіе.
— И только? значительно спросилъ Борщовъ.
— И только, рѣзко отвѣтила она и, не желая продолжать разговора, прошла въ свои кабинетикъ.
Ей сдѣлалось очень неловко.
— Ты что-же ему отвѣтила? крикнулъ ей вслѣдъ Борщовъ.
— Онъ мнѣ показался очень жалокъ… послышалось Борщову; а дальше онъ уже не слыхалъ: дверь захлопнулась,
Смущеніе Катерины Николаевны не укрылось отъ Борщова. Онъ нахмурился; но къ ней не пошелъ и тотчасъ-же уѣхалъ.
Отчего Катерина Николаевна скрыла отъ него «миссію» Кучина?
Въ отвѣтъ на это надо разсказать, какъ шла въ послѣдніе три мѣсяца ихъ интимна я жизнь. Размолвокъ между ними не было. Борщовъ такъ себя держалъ съ ней, что сцена съ нимъ была-бы невозможна. Но съ каждымъ днемъ являлись разныя «умолчанія», какъ называлъ ихъ про себя Борщовъ. Начали они являться извнѣ, отъ общихъ мотивовъ ихъ совмѣстнаго «дѣла».
Катерина Николаевна не могла справиться съ порывистостью своей натуры. Она скоро раздражалась. Попавъ на тему «безпочвенности» разныхъ просвѣтительныхъ затѣй, она перенесла разъѣдающій анализъ и на все общество, на всю страну, гдѣ ей суждено было жить и дѣйствовать.
Борщовъ слѣдилъ за этой головной работой своей подруги и старался удержать ее въ предѣлахъ той «вѣры», которая жила еще въ немъ. Между ними стали довольно-таки часто возникать если не споры, то пренія. Въ нихъ Катерина Николаевна начала держаться довольно рѣзкаго и насмѣшливаго тона надъ «наивностью» Борщова. Онъ иногда горячился; чаще-же огорчался и видѣлъ, что его доводы не дѣйствуютъ…
Это замѣтно отразилось на всемъ его душевномъ складѣ. Онъ сталъ задумываться, избѣгать теоретическихъ разговоровъ съ Катериной Николаевной и съ каждымъ днемъ все больше и больше терялъ довѣріе къ своимъ нравственнымъ силамъ. Вотъ почему его румяныя щеки поблекли, явились въ бородѣ сѣдые волосы и станъ сгорбился.
Катерина Николаевна, придя въ свой кабинетикъ, сѣла къ столу, вынула изъ кармана письмо Александра Дмитріевича и медленно перечитала его. Слезы прокрались еще разъ на ея рѣсницы. Письмо, дѣйствительно, отзывалось близкой смертью и пропитано было сосредоточенной и роковой страстью.
«Неужели онъ такъ любитъ меня?» — вотъ какой вопросъ кольнулъ ее въ сердце — въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ она рѣшила не быть болѣе женой Александра Дмитріевича Повалишина.
Доказательство было на-лицо. Три мѣсяца раньше Катерина Николаевна осталась-бы совершенно равнодушной къ размѣрамъ любви своего супруга, но въ эту минуту ея мысли подчинились ея настроенію.
«Мы ищемъ все дѣла съ Павломъ Михайловичемъ, говорила она про себя; — но мы мало дѣлаемъ простого добра, вотъ такого, которое не требуетъ никакой пропаганды, никакихъ усилій, никакого навязыванья. Человѣкъ живетъ точно въ изгнаніи, умираетъ, убитъ горемъ, и это горе дала ему я, я — и никто больше. Онъ, какъ благодѣянья, проситъ одного: узнать отъ меня, что я счастлива, прочесть нѣсколько строкъ моихъ, написанныхъ дружескимъ тономъ! Вотъ оно, дѣятельное добро. Какъ легко его дать! Чего оно стоитъ? И то-ли можно-бы было дать этому человѣку? Неужели онъ не заслуживаетъ теплаго отзыва, человѣчнаго участія? Поѣхать къ нему, прожить съ нимъ нѣсколько мѣсяцевъ другомъ, сестрой, закрыть ему глаза, скрасить ему послѣдніе часы!… Банально! буржуазно! пахнетъ нѣмецкой цедрой! закричатъ иные люди «дѣла». А Павелъ Михайловичъ? Онъ не закричитъ. Если сказать ему: «я ѣду къ Повалишину вотъ потому-то и потому-то», онъ дастъ даже свое одобреніе, но это-то одобреніе и убьетъ то, что въ такомъ поступкѣ будетъ простого, естественнаго, задушевнаго. Онъ разберетъ его «съ цивической точки зрѣнія», начнетъ доказывать, что я не имѣю никакого повода
