в отеле свободные номера, номера есть, дорогие и не очень, он благодарит и отходит – Ла-Хойю ни на что не променяет, даже на королевские апартаменты в отеле без единого гвоздя.
Несколько часов слоняется он на пляжах Дель-Мара, впечатывает ступни в мокрый песок вблизи прибрежных вилл, которым рано или поздно суждено быть смытыми неумолимо наступающим океаном, несмотря на бетонные подпорки. Виллы устрашающе нависают над скальными обнажениями, выпрашивая у безжалостной воды еще каких-нибудь два-три десятилетия существования.
Слева от фривэя, ведущего к Дель-Мару, замечает приметное сооружение, похоже ипподром, и минует его – по горло сыт азартом Лас-Вегаса.
Он колесит по городу, нескончаемо щедрому на зрелища: гуляет в парке Бальбоа, архитектурой павильонов живо напоминающем Мексику – когда-то это и была Мексика; ездит в вагончиках по дикому заповеднику с отпущенными на волю животными, никуда не убегающими, потому что им здесь хорошо; смотрит шоу китов, специально садясь невысоко, чтобы быть облитым расшалившимся шаму: хохочет, как ребенок, когда кит посылает на трибуны очередной водопад, накрывающий Костю с головой (вдруг спохватывается: господи, да я не смеялся так целую вечность…).
Возвращаясь каждый вечер в отель, старается делать это дотемна: контуры холмов – спящих верблюдов на фоне розово-фиолетовых предзакатных облаков – напоминают краски Сарьяна Иногда кажется: это армянский, хорошо ему знакомый, а не калифорнийский пейзаж, только в армянском больше камней. Все в природе повторяется, как повторяемся мы со своими чувствами, хоть нас и баюкает иллюзия нашей исключительности. Цвета с меняющимися, еле уловимыми оттенками входят в Костю, как музыка, как живые, внятные, пульсирующие звуки мендельсоновского скрипичного концерта. Краски быстро тускнеют, угасают, как небо в планетарии, и вот уже первые неправдоподобно яркие звезды занимают свое место. Южная густая темнота вскоре окутывает пространство окрест – холмы, россыпи домов, деревья, цветы, траву, гольф-поля с озерами, а в глаза бьет пульсирующий световой поток, лава огней автомобильных фар, по встречному фривэю стекающая…
Попав как-то вечером в даунтаун, любуется Костя гигантским парусом – отелем «Hyatt». На самом верху, в торце, обнаруживает черный квадрат, странно интригующий. Малевич какой-то. Ноги сами несут в отель. Поднимается лифтом на последний, сороковой этаж и попадает в полутемный бар. Догадывается – это и есть черный квадрат. Сквозь витраж видны залив, мост Коронадо, гостиница, подсвеченные дома, сполохи огней близкой Мексики… Зеленое ожерелье внизу разложено, точно опознавательные знаки самолетных посадок. Выйдя наружу, понимает Костя, что пал жертвой оптического обмана: ожерелье на жилое многоэтажное здание наброшено в виде световой гирлянды.
Однажды днем, проезжая по пятнадцатому фривэю на север, вспоминает Костя о приманчиво звучащем на карте названии – Ранчо Санта-Фе, произносит про себя и не может отделаться от смутного ощущения: где-то, когда-то, при каких-то обстоятельствах уже слышал. Снова карту открывает, сверяется – совсем рядом, быстрее чем за полчаса доедет. И тут слабым разрядом тока бьет: господи, ну конечно, читал в газете, в какой, не упомнит, но точно читал – это же самое богатое место Америки! И вот он уже следует по шоссе, пригасив скорость, чтобы лучше видеть, мимо бесконечных, здешним обитателям принадлежащих апельсиновых плантаций, необозримых гольф-полей с плавающими в озерах утками, лебедями, пеликанами и фламинго, выгонов для лошадей и стадиона для игры в конное поло; шоссе ведет в глубь ранчо, пересекая густо затененные толстоствольными эвкалиптами и кустарником улочки с указателями, что это чья-то частная территория, куда въезжать нельзя, – Костя все равно въезжает, рискуя нарваться на охранников. За низенькими заборчиками, частью из живой изгороди, и нарочито торчащими в ветвях окулярами приборов обнаружения посторонних лишь в самой глубине, метрах в двухстах-трехстах от дороги, маячат дома, прячущиеся среди все тех же апельсиновых рощ, кортов, полей для гольфа, лошадиных выгонов, конюшен, искусственных водоемов, фонтанов и прочего, что могут позволить себе лишь обладатели несметных денег. Да, Костя, тебе с твоими жалкими миллионами нечего здесь делать, говорит сам себе и сворачивает в новые и новые частные улочки.
У него напрочь нет зависти к здешним обитателям: во-первых, не знает он никого из них – ни одна машина не встречается во время объезда частных владений, так что они для него невидимки, а во-вторых, человеку столько не надо, не требуется; лучше всего жить, как бедный человек с деньгами, Пикассо прав. Однако остановиться в накоплении невозможно: в сущности, люди не хотят быть богатыми, они хотят быть богаче других – в этом вся штука. Кто любит серебро, тот не насытится серебром…
Пора покидать занятное местечко, куда должен быть заказан вход завидующим – для их же собственного блага. И вновь не дает покоя смутное ощущение: где-то, когда-то, при каких-то обстоятельствах… Будто оставляет он нераспознанным что-то очень важное, накрепко связанное с ранчо. Вот уже выезжает на главную дорогу, потом на фривэй, а в висок по-прежнему тукает безответный вопрос. Зная себя, не успокоится, пока не поймет, в чем дело. А дело в том, дело в том… Озаряет, как всегда в таких случаях, в неподходящем месте: Костя заказывает сэндвич с тунцом и пиво в уличной забегаловке неподалеку от своей гостиницы, разворачивает упаковку, надкусывает маринованный огурец-пикколо, и тут выстреливает: девяносто какой-то, он то ли уже эмигрировал, то ли готовится, и сообщения во всех газетах: массовый суицид на Ранчо Санта-Фе, сектанты на огромной вилле счеты с жизнью решают свести, восемьдесят человек разом, а может, больше – не упомнит. Вот так, рай земной и самоубийство, от которого мир содрогнулся.
А может, не случайно в этом самом райском уголке совершилось? Самые страшные, дикие, несуразные, немыслимые действия сплошь и рядом в самых неподходящих местах происходят. Ненависть к жизни или жизнь вопреки ненависти – каждый свое выбирает. Иногда ненависть и полезную функцию выполняет: выпуск пара, снятие напряжения, разрядка нервов. В мегаполисе живя, в таком, скажем, как Нью-Йорк, понимаешь это особенно. Если нью-йоркцы меньше нервов и злости тратить друг на друга будут, они не смогут целей своих успешно добиваться. Взять ту же стрельбу в школах. Почему подростки себе подобных уничтожают чаще всего в тихих, захолустных, сытых и богатых предместьях и куда реже – в больших, ненавистью пропитанных городах? По той же самой причине – пар не стравливается, напряжение не снимается, разрядка отсутствует.
Но город-рай, здесь-то откуда маниакальная страсть убивать – себя и остальных? Почему секта именно тут гнездо свила? Отгадка вот она, рядом. В тихом омуте черти водятся.
Полторы недели в Сан-Диего отчасти возвращают Костю к утраченному ладу с самим собой. То, что осталось позади, и то, что лежит впереди,
