алчность, а с ними и наглость: хватают, расточают, свое не ставят ни во что, жаждут чужого, стыд и скромность, человеческое и божественное – все им нипочем, их ничто не смутит и не остановит!»
– Браво, у тебя гениальная память! – хлопает в ладоши жена и представляется: – Меня зовут Валерия Ибрагимовна, можно просто Лера.
– А я Генрих, – альбинос крепко пожимает Костину руку. От него попахивает коктейлем каких-то дорогих напитков.
– Странно, ваше лицо мне незнакомо, – Лера уже серьезна, смотрит вприщур, изучающе. – В Москве очень многих знаю. Память на лица у меня – как у Генриха на тексты.
– Я не живу в Москве. Вернее, жил когда-то. Теперь – в Нью-Йорке.
– Все равно земляк, какая разница, – Генрих явно расположен к общению, и потому его вроде бы не волнует, где обретается человек, случайно встреченный на ночной дороге к Колизею.
Лера же, видать, особа въедливая, напротив, хочет разузнать о Косте побольше и в манере, исключительно русским свойственной, выпытывать начинает:
– Давно эмигрировали?
– Лет десять назад.
– Чем в России занимались?
Сценарии писал. Для документального кино и научпопа. В Америке переучился, – предваряя следующий вопрос.
– На кого же, если не секрет?
– По медицинской части.
– Доктор – это замечательно, престижно, да и денег много, – подает реплику Генрих. – Знаете, Костя, анекдот? В две тысячи двадцать четвертом году выбирают в Америке президента. Впервые женщину. Инаугурация, лужайка Белого дома, спичи, все как положено. Один мужик сидит в первых рядах, обращается к соседу, какому-то сенатору, и важно говорит: «Видите даму в красном, которая клятву произносит? Так вот, ее брат – доктор».
– Ну, я не совсем врач, я… как бы его помощник. Хотя это в прошлом, нынче я вольный художник.
– В каком смысле? – Лера вострит уши.
– В прямом. Нигде не служу. Занимаюсь литературой, вернее, пробую заниматься, – вырывается.
– А на что живете? Извините, конечно, за бестактность, неполиткорректность, как у вас говорят. Но мы не в Америке, у нас, у русских, все проще между собой.
– Не скажи, дорогая, наши бизнесмены ни за что не откроются, сколько зарабатывают и на какие средства существуют. На фига им с налоговиками иметь дело и кое с кем еще.
– Видите ли… – Костя тянет с ответом, обдумывая, в какую форму отлить. – Судьбе угодно было, чтобы я не нуждался всю оставшуюся жизнь.
– О… вот как! Приятно познакомиться с «новым американцем», улыбается Лера и смотрит уже другим взглядом, заинтересованно-оценивающим и одновременно сомневающимся: а не врешь ли ты, парень?
Они двигаются в полутьме по узкой дорожке, Генрих и Лера опять в обнимку, на пару шагов впереди, за ними Костя и увалень в кожане, он не представлен Косте, за несколько минут беседы не проронил ни слова, ведет себя безучастно, будто не имеет никакого отношения к этой паре. А меж тем имеет, и самое непосредственное. Непонятный субъект амикошонски берет Костю под руку, урежает шаг, обозначив дистанцию от идущих впереди, и затем бесцеремонно, впрочем, не грубо, обшаривает с ног до головы. Костя и пикнуть не успевает, как субъект, вовсе не увалень, а весьма проворный малый, успокаивает, дыша в ухо:
– Не взыщите, мистер, такая у нас работа.
Что же это за парочка, к которой охранник приставлен? – недоумевает Костя, которого, едва дорога расширяется, Лера приглашает идти посередине, между собой и мужем. «Биг шатс», «новые русские» или как там их… На бандитов не смахивают, Генрих Цицерона шпарит наизусть. Интересное кино…
Вот и Колизей, подсвеченный амфитеатр с трехъярусным травертиновым фасадом в арках и сохранившимся куском четвертого яруса. В ночи смотрится он магическим сооружением, словно не верящим, что пережил столько и стольких. Сейчас вокруг него пустынно, бродят несколько шалых туристов, заглядывают внутрь, на неосвещенную арену, впитавшую за тысячелетия море крови людей и животных, а утром тут опять столпотворение, ребята в гладиаторских доспехах и нагрудных муляжах, имитирующих мощную мускулатуру, будут зазывать сфотографироваться за деньги, начнется бойкая торговля сувенирами – и магия исчезает до следующей ночи.
Иной раз чувство города чужого к тебе вторгается, тебе грозит, как будто места нет ему иного, и целый мир в одном тебе сокрыт…
– Какие мысли, господа? – Генрих поправляет выбившуюся из брюк рубашку, охорашивается и делает несколько разминочных движений руками, прогоняя сонливость. – Римское время час ночи. Кабаки закрыты. А расходиться неохота, верно? Поэтому поступает предложение продолжить у нас на вилле. Кто за? – смотрит на Костю, тот после секундного раздумья кивает: почему нет? – Принимается единогласно.
Альбинос по мобильнику на хорошем английском просит какого-то Луиджи подъехать к Колизею. Через минут пятнадцать они садятся в черный джип, который везет на окраину города. Во всяком случае, так представляется Косте, ибо едут они довольно долго. По пути Генрих отдает распоряжения увальню в кожане, которого называет Арнольд, а Лера – Ариком, говорят о каких-то непонятных Косте московских делах. Джип тормозит у строения, чей первый этаж скрыт за плотно растущими у каменной ограды оливами и пирамидальными тополями, а второй выглядывает половиной больших прямоугольных окон.
– Вы, Константин, останетесь до утра, выспитесь, отдохнете, а утром Луиджи доставит вас в отель, окей?
Костю устраивает.
Арнольд открывает входную дверь, они попадают в огромную гостиную с белой кожаной мебелью и старинной люстрой. Витая лестница ведет наверх. Генрих интересуется у Кости, что он предпочитает: водку, коньяк, виски, джин или текилу, а может, итальянское вино? Ассортимент как в приличном баре, отмечает Костя. Он будет пить виски со льдом.
Арнольд молча сервирует стол, ставит бутылки, закуски, включая черную и красную икру. Лера мажет ломтик маслом, кладет икру жирным слоем – и в Костину тарелку.
– Итак, господа, начнем наше застолье. За окном дивная римская ночь, сказочную красоту которой мы только что ощутили, совершив незабываемую прогулку сквозь века, отряхнув прах великой империи. А мы гуляем по-русски, широко и от души, – Генрих произносит это тем же возвышенным тоном, что и фразы Цицерона. – Позвольте предложить тост за знакомство, за то, что произошло оно в Вечном городе и потому помниться будет долго. С Богом! – И медленно, с видимым удовольствием выпивает первую рюмку водки.
Костя закусывает икрой, Лера мажет еще один бутерброд, он с наслаждением съедает и его. После операции вот уже несколько лет старается питаться тем, в чем содержится минимальный холестерин. Поэтому отказывается, глотая слюнки, от некогда любимых колбас, паштетов, швейцарских сыров с глазками, мясо ест не чаще одного раза в неделю, даже на любимую глазунью полузапрет… Но после гибели Наташи посылает диеты к черту. И сразу пополз вес, брюшко наметилось, тяжелее по лестницам подниматься.
