закончили академию в две тысячи тринадцатом году. Он — с красным дипломом, я с синим. Все честно. Через год он нашел прекрасную девушку, с которой познакомился на пляже, куда я вытянул его поиграть в волейбол. Пусть Миша робко относился к подвижным играм, и по его комплекции вряд ли кто-нибудь скажет, что он отличный спортсмен — все-таки он научился жить свободой и счастьем. А того кто счастлив и полон позитива, всегда любят девушки.
эпилог
— Дедушка, ты еще со мной? — спросил я.
Дедушка лежал с открытыми глазами, и мне показалось, что на мгновение паралич оставил его без внимания. Он расслабился. Я положил руку ему на грудь. Сердце билось так, словно он вернулся в мир живых на ближайшие лет двадцать. Он вполне мог бы встать и выкурить сигарету. Но он не поднялся. Дедушка дышал, наслаждаясь воздухом больничной палаты.
— Прости, — прошептал он, но на этот раз так слабо и сдержано, будто каялся.
— Что ты сказал ему тогда? — я чувствовал, как он прячется от моего взгляда. — Что ты сказал Мише, после чего он повесился? В той записке, что лежала на кровати, я прочел лишь три слова. Он написал «Твой дедушка знает историю». А когда Миша вернулся в «наш мир» он клялся Богом, что знать ничего не знает про то, кто это написал, и что под этом подразумевал. И я ему поверил. Он вернулся другим человеком, и я не захотел морочить ему голову тем, что обязался хранить в секрете. Ведь если бы он узнал про портал, демоны бы пришли и за ним и за мной.
— Нет никаких демонов, — его сухие потрескавшиеся губы растянулись.
Он долго всматривался в потолок, и я уже подумал, что он заснул с открытыми глазами.
— Я позвал его в канцелярию, и с ним пришел мальчишка… — прокряхтел мой дед. — Он пришел, сел на мое кресло, и хотел взять мои сигареты, — тут он сделал попытку напрячься и закашлялся.
Я подложил под его голову вторую подушку. Через минуту дедушка продолжил.
— Он потянулся к пачке, а его руки прошли сквозь нее. И тогда он сказал: «Эй, дед, налей-ка мне выпить!» Я налил ему виски, он попытался взять стакан и снова неудачно. Руки прошли сквозь стекло, а стакан даже не двинулся. А потом мальчишка встал, и сказал, что им пора. Он взял твоего друга и они ушли. Я чувствовал неладное. Он жаждал отомстить мне очень давно, но ему это никак не удавалось, пока в роте не появился курсант Самедов. После этого мальчишка, словно ожил.
Он закрыл глаза и глотнул несуществующий ком. Его лицо было, как спокойное море, но иногда он вздрагивал, будто его прошибал ток.
— Я знал, что между ними что-то зародилось. Как будто один стал слышать другого, — он подавил приступ кашля. Его речь постепенно становилась медленной и невнятной. — После той трагедии я выпустил сотен пять курсантов, и ни один из них не мог его услышать. А твой друг не только его слышал. Он его видел. Ты знаешь, какого это, видеть мертвецов?
Я покачал головой.
— А какого сидеть с ними в одном кабинете? Смотреть в их бессмысленные глаза, чувствовать какую ненависть они питают к тебе! Понимать, что тобой распоряжаются, как марионеткой!
Я пожал плечами.
— Этот мальчишка перечеркнул всю мою жизнь. Он пришел оборванцем из сумасшедшей семьи. Его родители развелись. Отец и мать были, как две бомбы замедленного действия. Они чуть не подрались у меня в канцелярии, когда делили деньги, которые требовались на ремонт кубриков. Тогда я видел их первый и последний раз. Мать имела смутную репутацию и вращалась в каких-то бандитских группировках в порту. Ее избили несколько раз, и у нее поехала крыша. Отец взял ребенка на себя еще перед поступлением в академию. Характер у него непримиримый с рождения. Агрессивный, вспыльчивый и упрямый. Пытался приставить меня к стенке, доказывая свою состоятельность. Он тоже был офицером, ниже меня рангом, но выше по должности, и считал, что я должен ему подчиняться, а сам даже не вникал в то, что мы работаем в разных структурах. Одним словом, полный идиот. Если бы я дал ему гранату, он бы незамедлительно дернул чеку и передал бы ее мне.
Дедушка усмехнулся. Его глаза тяжело закрылись и открылись.
— Мальчишка унаследовал черты и мамы и папы, и предстал передо мной совершенно неуправляемым курсантом. Он подчинялся только своим желаниям. Пререкался со мной и задирался в роте. Я не знал, с кем его селить, потому что ото всех, с кем он жил, на меня сыпались жалобы и проклятья. Он не спал ночью, пропускал занятия в академии, не ходил на построения, наряд стоял спустя рукава. Он был большой занозой в заднице, и я не мог с ним ничего поделать, потому папа через своих агентов как-то поддавливал на начальника военного факультета. Его держали, как сраного сынка, за которого все пишутся и отчитываются, а сам он ничтожество чистой воды. Настоящая головная боль для крепкого закаленного человека!
— Почему он спрыгнул с крыши?
Дедушка вздрогнул. Его рот раскрылся, будто выпроваживая беса. Шея вытянулась, как в предсмертной судороге, и я подумал, что его начнет трясти до тех пор, пока в палату не прибежит врач и не сделает укол. Но дедушка лишь откашлялся. Вдохнул и проговорил:
— Он не прыгал с крыши… — на его лице застыл последний закат того, что случилось в тот год. — Я столкнул его.
Я увидел, как сжимаются его кулаки, натягивая простыню.
— Я столкнул его, потому что не смог стерпеть его выходок, — последовала минута молчания. — Я был… так зол. На него, потому что он был уродом роты, на себя, потому что не мог его воспитать. Он вынимал из меня душу. От одного взгляда на него меня трясло. Я его ненавидел больше, чем талибов и моджахедов. На войне я бы с удовольствием задушил бы его своими руками, но здесь, в академии, это было против правил. Мне захотелось избавить от него роту. И я придумал план.
Дедушка помолчал, давая мне сосредоточиться.
— Вопреки своей безбашенности, этот черт отлично разбирался в электронике и электротехнике. Я сказал ему, что хочу установить антенну, и подключить ее к телевизору. Сначала он послал меня на хер, но я сказал, что оплачу
