В замыленные окошки с воли стучат чего-то. А это банщицы-сторожихи – хозяина просят поглядеть. А им говорят: «Опосля окачки увидите, пошутит с вами». Мы слышим заглушенные бабьи голоса: «Здоровьица вам, Сергей Ваныч!..», «Банька, Господь даст, все посмоет!..», «Слышите меня, Сергей Ваныч? я это, Анисья!», «Здравствуйте, голубчик Сергей Ваныч… я это, Анна Иванна, Аннушка!..», «И я тут, Сергей Ваныч… Поля-то, слышите голосок-то мой?.. Поля-горластая! все, бывало, вы меня так… соскучнилась я по вас!..», «Как разрядилась-то, соколу-то показаться – покрасоваться… на Пасху чисто!..», «Да ведь праздник… вот я и расфранчилась, глазки повеселить!..».
Все подают голоски. Я признаю по голоскам Анисью-балагуриху, и всегда скромную, тихую Анну Ивановну – Аннушку, которую все зовут пригожей, и глазастую, бойкую Полю, – «с огоньком», – сказал как-то отец, которая, бывало, меня мыла, маленький был когда, и мне было ее стыдно. Признаю и Анисью-синеглазку, у которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне; и старшую сторожиху Катерину Платоновну, чернявую, по прозванию «Галка»; я ее так прозвал, и все стали так называть, а она и не обижалась – черненькая! И хрипучую Полугариху, которая в Старый Ирусалим ходила, и толстуху Домну Панферовну. Все собрались под окнами «тридцатки», все хотят поглядеть «на сокола нашего», все рады, «сороки-стрекотухи», – Горкин их так зовет. Все хотят пошутить с отцом, «хоть в отдушинку покричать».
Отец велит открыть форточку и кричит:
– По строгому хозяину соскучились?..
А оттуда, все разом:
– Уж и стро-гой!.. – И весело смеются. – С Полькой-то во как стро-ги!.. То-то она и разрядилась, для строгости!.. По плетке вашей плачет, проплакала все глазки!.. Подай голосок, Полюшка… чего молчишь?..
– Спасибо, бабочки, за ласку вашу, за молитвы!.. – кричит отец, – молебен, слыхал, служили?.. После бани увидимся, а то, поди, народ сбегается, не пожар ли!..
Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду народ сбегается, спрашивают: «Чего случилось? день непарный, а чисто базар у баньки». Им говорят: хозяин выправился, окачиваться живой водой приехал. В форточку слышно, как голоса кричат: «Дай ему Бог здоровья!..», «Слышь, Сергей Ваныч… есть за тебя молитвенники, живи должей!..».
Отец машет к форточке, говорит шутливо:
– Народу что взгомошили… как бы и впрямь пожарные не прикатили!
Говорят, довольные:
– Такая, значит, слава про вас… и по Замоскворечью, и по всей Москве… вот и бежит народ.
Приходит цирюльник Сай Саич. Его еще зовут – «кан-то-нист». Почему так зовут – никто не знает. Он не весь православный, а только «выкрест». Отец его был «николаевский солдат». Он очень смешной, хромой, лысый и маленький. Хорошо знает по болезням, не хуже фершала. И стрижет, и бреет, и банки-пиявки ставит, и кровь пускает, и всякие пластыри изготовляет. Не говорит, а зюзюкает. Зовут его за глаза «зюзюкой», – а то он сердится. В женских банях Домна Панферовна знаменита, а у нас Сай Саич. Но Домна Панферовна больше знаменита. Только ее зовут, как надо какой-то «горшок накинуть», если с животом тяжело случится, особенно на Масленице, с блинов: она как-то умеет «живот поправить».
Сай Саич заворачивает отца в чистую простынку, густо намыливает ему щеки и начинает брить.
– Нисево-с, виздоровлите-с… мы вас в самого молодого зениха сделаем зараз. И цего зе ви Сай Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..
Я смотрю и боюсь, как бы отец не велел, по прошлому году, обрить мне голову, – мальчишки все дразнили – «скли-зкой! скли-зкой!..». Отец все к лету голову себе брил и мне заодно: «Чтобы одному не скучно было». Хорошо – не вспомнил, «чтобы не скучно было»: теперь мы и без того веселые.
Самый обед, а не расходятся. Отец велит лишним идти обедать, а оставленным для окачки говорит:
– Понятно, не дело это, ребята, – несрочное время выбрал, – да вышло так. Ну, опосля слаже поедите.
– Да помилте-с, Сергей Иваныч, кака беда! Вы бы здоровы были, а с вами и мы всегда сыты будем!..
Все – самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики в иллюминацию заправляют, коли спешка, и погреба набивают, и чего только не заставь – все кипит. Тут и Антон Кудрявый, и Петра Глухой, и лихой скатывать на коньках с гор Сергей, и верткий Рязанец, и Левон Умный. Раздевается и молодец «тридцатки», здоровяк Макар, который мне ноготки подстригает ножничками, и я дивлюсь, как он умеет не сделать больно, с такими большими пальцами. Даже «старший», который стоит за сборкой, высокий, черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин говорит:
– Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил – студеной обливал, – прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.
Акимыч – особенный, «молчальник». Говорят – на Афон собирается, внучку только в деревне замуж выдаст. У него в «тридцатке» всегда лампадка теплится перед образом в розовом веночке: на ложе покоится святая праведная Анна, а подле нее, в каменной колыбельке, – белая куколка-младенчик: «Рождество Богородицы». Он всегда на ногах, за сборкой, получает за баню выручку, а одним глазом читает толстую книгу – «Добро-то-любие». Горкин его очень почитает за «духовную премудрость». После баньки они вместе пьют чай с кувшинным изюмом – и меня угощают – и беседуют о монастырях и старцах. Про Акимыча говорят, будто он по ночам сапоги тачает и продает в лавку, а выручку за них – раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да беда случилась: сгорел трактир и сын-помощник заживо сгорел. Он и пошел в люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.
В горячую, где каменка и полок, – мы всегда с Горкиным там паримся, – Акимыч не советует: кровь в голову ударит. Отговаривает и Горкин. А отцу хотелось сперва попариться. Он послушался стариков, сказал: «Что делать, слушаться надо стариков».
Положили нам молодцы на лавки тростниковые свежие «дорожки», а потом кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили в медных тазах такую пену воздушную-духовитую, даже из таза выпирало, будто безе-пирожное. И начали протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам проходить. До того ласково-приятно, сердце даже заходится, хочется постонать-поохать, очень снутри щекотно, будто все разымается, все суставы… – и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи, не каждый может, даже вреда наделает. Отец стал поохивать, постанывать, – так приятно! И Горкин – стонал прямо:
– О-ох… и чего это, дошлые, со мной исделали… всего-то-всего разняли, о-ох… фу-у… во-от… спа-аси-бочки, милые… о-ох… во всем телесе поет… о-ох… не-е, бу-дя… грех ублажаться так… о-ох… фу-у…
А все не подымается, все Левон его ублажает. А меня Сергей-катальщик ублажает. А отца двое самых отменных ублажают – Антон Кудрявый и ловкач Рязанец. А потом нас особенными мочалками протирали, с горячей пеной. И совсем телу нечувствительно, только горячим пышет, и слышно, как пузырики шепчутся на теле, – покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и не найдешь, их банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы, называется у них – «пух липовый». Такая вот мочалка – с большое гнездо воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.
Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:
– Живой водой приехал окачиваться Сергей Иваныч.
Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое – живая вода. Знал сказку про «мертвую» и «живую» воду. И тут так будет?.. чу-до?..
Вымыли нас, и отец велел готовить тазы, одной студеной, теплой не разбавлять. Молодцы стали говорить – да можно ли? сразу, словно, студеной не годится: хоть она и не зимняя-ледяная, а в земле по трубам бежит, да земля еще не обогрелась. Пробуют из-под крана – чуть разве потепле зимней. А отец: «Валяйте цельной!» Но тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так. Горкин пальцем даже на отца погрозился, как на меня, не слушаюсь когда. Стали старики говорить: исподволь сперва надо, тазиков десять середней вылить, а там посвежей… а потом уж живой водой, во здравие, Господи, благослови. Не забудь студеного «удару», а то может и ушибить. Отец поморщился:
– Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..
Горкин и Акимыч крестятся. И все молодцы за ними. Священное будто начинается, а не простая баня. Спрашиваю шепотком Горкина, почему сейчас будет – живая вода? Он, тоже шепотком:
– Она папашеньке живот подаст… жись, здоровьице.
– А почему?.. моленая, да?.. со Крестом, да?..
– Понятно, моленая. Вишь – крестятся все, во здравие. Потому и крестят водой моленой, она жись подает.
Отец спрашивает:
– Вы, неразлучники… шепчетесь там чего, как тараканы?..
Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:
– Да вот, любопытствует, что за живая вода. Давеча в народе был разговор… водой, мол, живой Сергей Иваныч скачиваться приехали. Я и поясняю, от Писания: сам Господь Христос исповедал: «Аз есмь Вода Живая!» Моленая, мол, вода – живая вода, Господня, оживит. В Писании-Апостоле так: «банькою водною-воглагольною».
