Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже от Писания сказал: купель, мол, банька, и из тазов скати – одинако, будто купель; ежели с молитвой и верой приступают – будет как от купели Силоамской. А я знал про купель, из «Священной истории».
И стали тазы готовить.
Акимыч велит – легонько окачивать, не шибко высоко, в голову чтобы не шарахнуло. А отец: «Сразу валяй, ребята!» Я и вспомнил, как доктор Клин велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:
– Ты еще, поросенок… у-чишь!
Но тут Горкин с Акимычем вступились:
– Вон и доктор тоже говорил! Послушайтесь, Сергей Иваныч, тут не баня теперь, а Господи благослови. Живая вода поливается на главу болящую… уж покоритесь.
– Нечего, видно, делать… – говорит отец, – скачивайте, ребята, как наши праведники велят.
И я в праведники попал. И стали тихо окачивать. Сперва обливали молодцы, приговаривая:
– Ну-ка, басловясь… болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится – болесь свалится! Вода хлещет – телу легчит!.. – и еще много приговорок.
Потом Горкин с Акимычем. А как принять таз – крестились и шептали. Горкину до головы не дотянуться – скамеечку ему приладили. И ни смеху, ни… как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не кричит: «Живей, валяйте!» – а крестится да плечиками ежит, как студеная подошла. Тазов тридцать, пожалуй, вылили. Обернули шершавой простыней и понесли в раздевалку, на пузатый диван. Вытерли насухо, подложили под голова чистую подушку и отошли к сторонке. Меня, слава Богу, не скачивали студеной, – тепленькой-майской окатили и тоже в простынку завернули. И стало легко-легко. И отцу легко стало: свежая голова совсем. Сказал молодцам:
– Вот спасибо, ребята, удружили. Так хорошо-легко, будто и не болел. Утром вдруг полегчало, а теперь – будто совсем я прежний.
А ему все: «На доброе здоровье, дал бы Господь!»
Подремали чуть, – всегда банька сморит немножко. Нежусь себе и поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут с кулями и голубями. Отец так велел нашему Василь Сергеичу, однорукому маляру-самоучке. Все отец напевал: «Вот барка с хлебом пребольшая, кули и голуби на ней…» Гляжу на стены и слышу – будто и он про картинки думает:
– Ежели, Бог даст, все ладно будет… вот что хочу сделать…
– К Преподобному пешочком… – говорит Горкин.
– Это первым делом. А я вот про что… Картинки эти мы замажем. А наместо их Василь Сергеич постарается… а то всамделишного живописца попрошу. Петра Алексеича Крымова, кума… он учитель рисования, бо-льшой мастер. Так вот думаю… Пусть из Писания напишет, гостям в назидание. Силоамскую Купель, как Ангел силу дает воде и болящие исцеляются. И еще… вот про живую воду говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: «Аз есмь Вода Живая». Ну как, праведники?..
Горкин с Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще «Крещение Руси» написать, как в древние времена благоверный князь святой Владимир в реке русский народ крестил.
– Верно! и это пустим, только с преосвященным посоветоваться надо, благословит ли…
– Да ведь образа-то в банях полагаются! – говорит Акимыч, а Горкин поддакивает бородкой. – Для души польза, и от пустого какого слова воздержатся. И будто притча: грязь с тела смываешь? ну, так по-мни: как же надо скверну душевную смывать!
Всем понравилось, и стали просить:
– Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать! И будет про наши бани великая слава, во всю Москву!
А тут вдруг Василь Василич заявился. С делами-то запоздал к обеду. Приехал домой – и узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал. Очень жалел, что без него все было, не поспел. А на радостях, что хозяину полегчало, по дороге хватил маленько – стреляет глазом. Отец приметил и говорит совсем ласково:
– Маленько намок, Косой?..
И не распекал. А Василь Василич, с радости, так и кипит, душу оказывает:
– Глядите, Сергей Ваныч… ду-шу мою!.. ну, что мы без вас?! кто направит?! Голову потерял, не спал – не ел… все из рук валится! А теперь… давайте мне делов, сго-рю!..
Отец мигнул Акимычу – зельтерской ему, прохладиться. А нам «ланинской»-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам – красенькую, за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал. Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске – как полагается. Всех обласкал.
«Ланинской» прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали Сай Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой боли не было, все подсохло.
Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи… – разве от них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.
А уж они-то ему!.. «Опять веселый, соколик наш!», «Дай, Господи, долго жить, здраву быть!..», «А мыто как горевали, столько не видамши… чего не передумали!..», «А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!..».
– Знаю, от души вы, милые… спасибо, бабочки!.. – говорит отец и велит старшей, Катерине Платоновне, «Галке», выдать из выручки красную на всю «артель сорочью»: «Будете веселей песни петь».
И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать: «Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!», «Не угощенье нам, а ласка дорога!..», «Сергей Ваныч, меня, Полю, послушайте!.. Да не голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки… солнышком будто осветило!..».
А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец любуется на нее – такая-то яркая она вся, красивая! – и шутит:
– Ты сама солнышко… ишь ты, какая золотая… разрядилась, как канарейка!..
– А как же ей не рядиться… кто приехал-то! об вас только и разговору… – смеются бабы, а Поля им:
– А чего мне язык завязывать! Хочу – и говорю про Сергей Ваныча моего… про хорошего человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья на мне воличка!.. Захотела – и разрядилась!..
«Платье-то как накрахмалила, вся шумит!..», «Верно, что канарейка, Сергей Ваныч… как хорошо сказали…».
И правда: как золотая канарейка Поля, смотреть приятно: солнечный такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая, а в желтом еще красивей.
– А глазки-то сла-бые еще… не вовсе еще здоровые…
Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:
– Мели еще… – сла-бые! И вовсе ясные… сокол прямо!..
– С вами и не развяжешься, – говорит отец, – пошел, Гаврила.
Гогочут-кричат вдогон, – живые гуси, все уши прокричали.
Отец велел Гавриле – шажком, хорошо теперь подышать. Поднимаемся по Крымку к Калужскому рынку, мимо больших садов Мещанского училища. Воздух такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается к пружинистой подушке и дышит, дышит…
– Ах, хорошо… уж очень воздух!.. В рощи бы закатиться, под Звенигород… там под покос большие луга сняты у меня, по Москва-реке. Погоди, Ванятка… даст Бог, на покос поедем, большого покоса ты еще не видал… Уж и луга там… живой-то мед!.. А народ-то ласковый какой, Панкратыч?! Всегда от него ласку видел, крендель-то как на именины мне поднесли… а уж нонче как встретили – вот это радость.
– Наш народ, Сергей Иваныч… – уж мне ли его не знать!.. – пуще всего обхождение ценит, ласку… – говорит Горкин. – За обхождение – чего он только не сделает! Верно пословица говорится: «Ласковое слово лучше мягкого пирога». Как вот живая вода, кажного бодрит ласка… как можно!..
Опять лавочники глядят, как мы едем. И у ворот ждут-толпятся, глядят, как подкатываем лихо.
– Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч? не шибко устали? Теперь совсем пооправитесь, даст Господь.
Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:
– Обедать скорей, есть хочу… ботвинью не забыли?..
Все бегают, тормошатся, гремят тарелки, звякают-падают ножи. В столовой уже накрыли парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми огоньками графины с квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый лук, свежие паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и белорыбицы, миска хрустально сияющего льда… Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный Машей, весело потирает руки, оглядывая веселый стол.
– Горку зовите, вместе будем обедать! – кричит он в кухню. – Совсем хорошо, легко… – отвечает он матушке, – живая вода прямо! А уж как встречали!.. бабы все уши прокричали… А уж есть хочу!..
Такая радость, такая радость!..
Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болит, не кружится; только иногда «мушки» в глазах, мешают. И спит лучше. А в тот день, как в бани ездили, он после обеда задремал, за столом еще, и спал без просыпу до утра. Это живая вода так помогла, кровь разогнала. Клин вечером приехал, узнал, что и поел хорошо, а теперь крепко почивает, не велел и будить, а только «живчика» в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел только успокоительную микстуру давать, как раньше.
