удивленно на нее взглянули. Что знает о таких вещах она? «Девица с подходящим приданым», познавшая… впрочем, кто знает, что она познала в доме с окнами на Прагу, с супругом, первым и единственным мужчиной в ее жизни — хотя и этого нельзя сказать с уверенностью. Что эта овдовевшая жена может знать об одиночестве, которого ей не пришлось изведать (или, может, пришлось — как раз в те долго длившиеся годы, когда жила среди комфорта и учтивых фраз), что может знать она о чувствах своих близких, которые, возможно, вовсе не были ей близки, и она была одинока или, во всяком случае хотела бы не находиться среди них, чтобы не чувствовать своей зависимости. И все же им казалось неуместным допустить, что Клара тоже что-то знает о жизни, ее треволнениях, признать за нею право объяснять им, что такое одиночество. Им, которые столько раз были так безжалостно одиноки, когда у них забрали сына, дочь и когда принесли младенца Ладика — такого хрупкого, что страшно было и притронуться. Она, видите ли, будет говорить, что Иржи и Ирена искали одиночества — при том, что одиночество кошмар, при том, что в этом родовом особняке есть столько мест для отдыха и творческой уединенности, если она им так нужна!
— Скорее даже вот что, — размышляла тетя Клара, — я с первой минуты, как ее увидела, подумала, что она над нами про себя подсмеивается, она тут и не собиралась жить.
— Америку открыла, — ухмыльнулась пани Флидерова. — Конечно, не собиралась. Но почему? В этом загадка. Почему? Могла разве она что-то почувствовать? Разве когда-нибудь я хоть словом, хоть намеком?..
— Нет, тут другое, — не сдавалась тетя Клара. — Нас она не боится, мы ей только смешны. Она боится дома — вот в чем дело. Его она боится.
— Господи, Клара, привидения тут, что ли?
— Мебель, и вообще… Вещи, картины, воздух — жили тут поколения людей, перед которыми дед ее ломал шапку. Ты этого не можешь понять, ты тут выросла, а я понимаю. Я тоже сюда попала выйдя замуж.
— Ты никогда такого не говорила, — изумилась пани Флидерова.
— Нет, я гордилась, что попала в такой дом. Знаешь, что это для меня значило!
Пани Флидерова засмеялась:
— Да брось, пожалуйста! Что ты говоришь?
— И у нашей семьи был склеп на Ольшанах, и я ходила на мессу к Франтишканам [22]. Но вы-то еще от пятого колена жили в Праге! Шутка ли, пять поколений! Что теперь с ними со всеми будет?!
Пани Флидерова рассмеялась. В этой немыслимой, на ее взгляд, простоте было нечто высвобождающее из дебрей бесконечных «отчего?» и «как же?». Пан Флидер в изумлении поднял на Клару глаза. Кто возле нас тут жил чуть не полвека! Вот никогда бы не подумал. Запряталась под свой девиз, под ярлычок «своих не нажили, вы — дети наши», и вдруг вам выдала: «У нас был тоже на Ольшанах склеп, и я из воскресенья в воскресенье ходила к Франтишканам…»
— Ты права, Клара. Надо как-то свыкнуться, смириться с тем, что война отняла у нас детей, пусть даже не физически. Счастье, что они вообще вернулись, и будем рады, что они у нас есть, хоть такие.
— Могли бы и не вернуться, как вот эти… — задумчиво произнесла тетя Клара, словно разглядывая что-то видимое ей одной, а слезы медленно текли из ее утомленных глаз и оставляли неопрятные влажные островки на юбке.
Пани Флидерова с каменным выражением лица, как у лепного ангела, проговорила:
— Теперь они в одиночестве. У Ирены свои друзья, у Иржи свои — и думают, что проживут всю жизнь так.
— Увлеченность — вещь всегда довольно сомнительная и довольно глупая, — добавил к этому пан Флидер. — Я вот однажды защищал…
Он не договорил, вспомнив, что сидит не с подобными себе «циниками», осиротевшими после краха своей эпохи, а с женщинами тонкого воспитания, по маковку погрязшими в таких слезливых и умильно глупых представлениях и предрассудках, что грешно было бы выводить их из спячки грубым рассказом о несчастном убийце, которого присяжные потом оправдали и которой… нет, это рассказ не для дам.
— Пойду в студию, — сказал он.
Женщины переглянулись. Очередная бутылка какой-нибудь дорогостоящей пакости — а они сиди тут и жди, пока вернется Эма, уделит им хоть малую толику жизни, хоть крошечный осколок злободневности.
Жара июньских дней разрешилась великолепной грозой, потом пошли дожди — веселая чистая влага, настоянная на цветах и очень благотворно действовавшая на кожу женского лица. Хотя, конечно, много было и таких, кого это ничуть не веселило, а многим женщинам и просто не на что было надеяться в том, что касалось красоты и свежести лица. У них, наоборот, дождь вызывал угрюмую жажду деятельности. Она могла быть разного характера. Так, пани Тихая, например, решилась наконец начать разборку книжек и бумаг, оставшихся после ее Ладислава. Боялась, что найдет там много писем от Эмы, не сможет удержать себя: прочтет. Не сможет позабыть обиду, которую эта непостижимая любовь, эта Эма — такая милая, учтивая и такая неприступная, нанесла пани Тихой уже тем, что стала судьбой ее сына и матерью единственного внука и что вполне сумеет — если уже не сумела — забыть Ладислава, делая при этом вид, что ничего не изменилось. Такая молодая женщина вообще не может знать, что это за понятие — любовь.
Однако пани Тихая с удивленьем обнаружила в бумагах сына лишь короткие деловые записки — никаких посланий, полных страсти и томления. Это поразило и разочаровало ее. Так как же тогда все было? Как проходила жизнь Ладислава? Чтоб успокоиться, она стала читать тетради, в которых он делал заметки о понравившихся книгах, и ждать, когда проглянет солнышко, чтобы опять поехать с тетей Кларой на Сазаву — заготовлять из крупных темных черешен компоты, не пускать Ладика к воде, а в пятницу у вечернего поезда гадать, кто приедет первым. Не значило ли это, что и она мало-помалу забывает? Она бы никогда этого себе не простила.
Созрела для серьезной акции и пани Флидерова. За время длительных дождей собралась с духом и решила переговорить с Иржи. Две ночи думала под шум дождя, что скажет сыну, как смягчит его сердце, чтобы они с Иреной вернулись. Ведь эта их квартира, эта их шальная жизнь смешны. Да, да смешная, тягостная и пустая трата времени. Что они себе думают?! Живут в квартире с мебелью бог знает от кого, взятой с каких-то складов, все с бору да с
