сосенки, без занавесей и без ковра, чашки одни и те же, что для кофе, что для чая, едят на ходу в кухне, и в основном котлеты или другую такую же дрянь из мясной лавки — при этом безразлично из какой, — а Ирена в этой своей неизменной клетчатой юбчонке с разными маечками и жакете, перешедшем от Эмы, бегает, как растерянная школьница, по своим «делам», отказывается от того, что предлагает свекровь со свекром, и продолжает свою сумбурную, суматошную жизнь, словно на поводке таща за собой Иржи, который окончательно потерял соображение, а когда остается один и ослабляет над собой контроль, выглядит скверно — можно понять, до какой степени он измотан и как забрала его в шоры Ирена с этим своим стилем жизни девчонки со Швабок.
Пани Флидерова вознамерилась покончить с таким сумасбродством. Против обыкновения ни с кем не посоветовалась. Знала, что муж и Эма — может быть, даже и Клара — ее отговорят. Они, естественно, не понимают, что испытывает мать, видя подобное падение. «Падение кого? — спросила бы Эма, с неудовольствием отрываясь от занятий анатомией. — Мама, не будь такой мнительной, это же пустяки!» Пани Флидерова будто слышит Эмин голос. Нет, такие вещи надо делать в одиночку. Она ведь мать, а жизнь отнюдь не пустяки.
Пока она обдумывала доводы, которыми подействует на сына, опять нагрянула жара и еще больше растравила горечь обманутых надежд пани Флидеровой, так что в один прекрасный день сразу после обеда — она рассчитывала, что Ирену в это время где-то носит по ее суетным делам, — пани Флидерова надела костюм из холодящего жемчужно-серого эпонжа, шляпку из соломки, выбрала удобные комбинированные лодочки (серая замша и белая козья кожа), корректно оживила все это кое-какими драгоценностями и, не спеша, спустилась к Старому Месту. Жара ее не беспокоила — внутренний холод создавал вокруг нее броню, не пропускавшую ни солнца, ни порывов горячего ветра. Красота Праги пани Флидерову не трогала, столица ей казалась усталой и грязной — это был не ее город. Миновав Староместский рынок с разрушенной, когда-то гордой башней, уничтоженными курантами и все еще обгорелыми окнами бокового крыла, пани Флидерова ощутила беспокойство. Теперь только дохнули на нее обжигающим зноем узкие душные улички, когда-то такие любимые, а теперь давящие, как укор. Она выбралась на тихий Унгельт и с детским любопытством пошла посмотреть, висит ли «У Якуба» страшная высохшая рука, которую некогда отсекли злополучному вору. Рука была на месте. Это вселяло веру в то, что люди еще опамятуются и она еще сможет вернуть себе сына с этой его маленькой Иреной, такой ребячливо-прелестной, но при этом…
Ирену она решила ни в чем не упрекать. Ведь пани Флидерова действительно ее любила — пока она была всего только подругой дочери, — считала такой веселой, бесстрашной, желала ей всего самого лучшего…
Оставив без внимания мясные лавки, пустые и, как им и полагалось, вызывающие омерзение, она стала рассматривать высокое здание, которое по непонятным причинам выбрали для своего жилья Иржи с Иреной. Оно было ничем не примечательно. Доходный дом, выстроенный перед самой войной, с большими окнами и, безусловно, недешевыми и благоустроенными квартирами. Узкая староместская улица без единого деревца, где горизонт с обеих сторон заслоняли стены, вызвала у пани Флидеровой тревожное, тоскливое чувство. Как можно было на такое променять их дом? Как это вообще возможно?! Она стояла в душном каменном тоннеле, и тут внимание ее было привлечено пестрым пятном, проворно двигавшимся с противоположной стороны. Скрывая досаду, пани Флидерова улыбнулась: это была Надя Томашкова. Она увидела Эмину мать и с неподдельной живой радостью бросилась ей навстречу. На девушке было пышное пестрое платье. «В этом платье девочка точно птичка пеночка», — совершенно некстати пришли пани Флидеровой на ум детские стишки, и она улыбнулась — правда, немного пристыженно. Платье такой яростной пестроты купила она когда-то перед войной для служанки Власты, но отдать не успела: Власта исчезла. А платье, сложенное и завернутое в бумагу вместе с какой-то блузкой, было убрано в бельевой шкаф — туда, где находились вещи, предназначенные для бедных. После войны платье получила Надежда Томашкова. Теперь пани Флидерова пожалела, что отдала ей именно это платье: глядя на щебетавшую девушку, отметила про себя, что материальчик немыслимой пестроты, предназначавшийся для служанки Власты, на Томашковой выглядит довольно мило и что в обыкновенном ситце тоже есть свой шарм. Да… были времена, когда утонченные барышни и дамы хорошего тона совсем не признавали ситцев, — были такие времена…
Она с готовностью сообщила Наде, как живет Ладик, и о том, что Эма благополучно разделалась наконец с анатомией, но вместо того, чтобы поехать с Ладиком на Сазаву, идет на практику в больницу.
— А как вы, Надя? Ходили по магазинам?
— Нет, что вы, я с работы.
— А, — не нашлась что сказать пани Флидерова, совсем забыв, что у Нади нет дома под Петршином, где можно не обременять себя ничем, а только расцветать в томящей неге, проводя упоительные часы любви, и в лучшем случае интересоваться изящными искусствами.
— Нелегко вам, Надюша, — сказала она с легким вздохом.
Но Надя весело объяснила, что очень довольна: после того как в промороженной церкви сшивали эту страшную парусину — наверное, чехлы для пушек или что-то в этом роде, — любая работа кажется ей праздником; кроме того, на улицах теперь нет затемнения, и у нее две пары капроновых чулок, а одна подруга прислала из Швейцарии в посылке шоколад. Просто невыразимо, до чего все здорово. До того невыразимо, что броня любезной снисходительности и молчаливого осуждения молодежи, охранявшая пани Флидерову, дала неожиданную брешь, а уверенность в том, что стоит излагать все свои аргументы сыну, основательно поколебалась. Будь пани Флидерова одна, она не отступила бы, конечно, но это простодушное дитя может вмешаться, захочет поболтать, а если пойдет к себе, там все равно каждое слово слышно, да уже самая мысль, что суть беседы с сыном (а относительно того, что беседа выйдет приятной или хотя бы легкой, она не строила иллюзий), — самая мысль, что суть этой беседы станет понятной Наде, испортила пани Флидеровой настроение.
У белой двери на самом верхнем этаже (тоже дурацкая идея селиться под самой крышей, как беднота) Надя вытащила ключи.
Новый ляпсус: в сценарии пани Флидеровой сын должен был открыть — увидеть, что матери пришлось тащиться к нему чуть не на чердак, звонить, словно под дверью у чужих… Вместе со щебетавшей Надей она вошла в маленькую прихожую с
