– Не смеют! Не бойся – не смеют!
– Как не смеют! – Как есть оторвут, – голосил Данилка.
– Мировой судья отдаст тебя на сохранение городничему.
Данилка еще горче всплакался, что куда же он потом денется с этого сохранения?
– При части можешь жить или в полиции, – проговорил Термосёсов Данилке и тотчас же, оборотясь к Борноволокову, полушепотом добавил:
– А то, может быть, можно довести дело и до команды?
– Да?
– Да, конечно, что можно: эти здесь будут свирепеть, – пойдут донесения и пришлют.
– Из-за одного человека? – усумнился Борноволоков.
– Из-за одного? Ну, а разве в Западном крае не за одного какого-нибудь ляшка присылали команды?
– Правда.
– Ничего, – пришлют.
– Да что, батюшка, что команда, – еще войче заголосил, метаясь по полу на коленях, Данилка. – Они меня в рекрута сдадут.
– Разве ты очередной?
– Нет, одинокий, да приговор сделают, – за беспутство сдадут.
– А ты сшалил что-нибудь?
– Да ведь как же – живой человек! – отвечал, тупя в землю глаза, Данилка.
– Поворовывал?
Данилка молчал.
– Поворовывал? – переспросил его с особенным сладострастием Термосёсов.
– Все было на веку, – отвечал Данилка.
– Ну так они воровства не простят, – они тебя после и так сдадут.
– Ой, да нет же, не сдадут. Нет, Христа ради… я женат… жену имею… для жены прошу: милость ваша! умилосердитесь!.. воротите мне мою просьбу! Они говорят: “Мы тебе, Данилка, все простим, только чтоб сейчас просьбу назад”. Отцы родные, не погубите!
И Данилка снова отчаянно застучал лбом об пол.
– Что ж… вор… и к тому ж народ сам его прощает… Что же нам за дело? – заговорил, обращаясь к Борноволокову, Термосёсов.
– Да; возвратите, – отвечал судья.
Термосёсов вынул из картонки просьбу Данилки и бросил ее ему на пол.
Данилка схватил бумагу, еще раз ударил об пол лбом, поцаловал у Термосёсова сапог и опрометью выбежал из судейской камеры наружу.
– Вот также опять прекрасный материал и для обозрения и для статьи, – подумал Термосёсов и последнюю половину своей мысли даже сообщил Борноволокову.
Судья эту мысль одобрил.
– И разом еще, – продолжал мечтать вслух Термосёсов, – я говорю, для штуки можно разом в различных тонах пугнуть в “Неделю”, в “Петербургские ведомости”, в “Новое время”, Скарятину – да по всей мелкоте. Даже, – добавил он подумав, – даже и Аксакову можно.
– Да.
– Да; да только он от незнакомых корреспонденции не печатает.
– Да?
– Не печатает. – А что, взаправду: пущу-ка я эту штуку!
– Только в “Новое время”-то кто же напишет?
– Кто?
Термосёсов посмотрел прилежно в глаза своему начальнику и проговорил в себе:
– Ах ты, борноволочина тупоголовая!.. А еще туда же – хитрить!
Затем он вздохнул, согласился, что в газету “Новое время”, к сожалению, действительно написать некому, и отошел и стал у открытого окна.
Из этого окна ему открывался берег, на котором была в сборе довольно большая толпа народа.
Под окном, накрыв ладонью глаза, стоял вновь нанятый для судейской камеры рассыльный солдат.
Термосёсов обратился к нему и спросил:
– Чего это люди собрались?
– Должно, Данилку ждут, – отвечал, осклабляясь, рассыльный.
– А чего ж их не разгонят?
– А пошто разгонять-то?
– В Париже б разогнали.
– О?
– Верно.
– А у нас это просто.
В это время толпа вдруг заволновалась, встала на ноги, заулюлюкала и быстро тронулась в одну сторону.
Термосёсов увидел, что по откосу с этой стороны быстро сбегал к народу с бумагою в руке комиссар Данилка. Его сразу схватили несколько десятков рук; и в то же мгновение вверх по воздуху полетели мелкие клочья бумаги, а через минуту взлетело на воздух что-то большое, похожее на человека, описало дугу и шлепнулось в реку, взбросив целый фонтан брызг.
Через минуту это тело показалось наверху воды и поплыло к противуположному берегу.
Термосёсов догадался, что это должен был быть, наверное, Данилка, и не ошибся: это был точно Данилка.
Письмоводитель быстро схватил за руку Борноволокова и, крикнув ему “смотрите!”, подтащил его к окну и указал на переплывающего реку комиссара.
Судья воззрился, понял, в чем дело, и сказал:
– Да.
– Вот вам и да, – отвечал ему, бесцеремонно отбрасывая от себя его руку, Термосёсов. – Скажите Термосёсову спасибо, что он вам ни вчера, ни позавчера не дал послать повестки. По-настоящему, и в Петербург бы об этом Алле Николаевне Коровкевич-Базилевич должны написать.
Судья закусил губу, покраснел и сел на место.
– Откуда он все это узнал и что это, наконец, за всепроницающая бестия навязалась на мою голову! – раздумывал, шурша в пустой камере бумагами, Борноволоков.
А Термосёсов все стоял по-прежнему у окна и, глядя, как выплывает Данилка, прислушивался к ворчанию и улюлюканью, которым с этого берега сопровождала несчастливца бросившая его в воду толпа.
Вот Данилка и переплыл, схватился руками за берег и вышел весь мокрый как чуня.
Хохот и улюлюканья усилились.
Данилка отряхнулся, поклонился через реку народу и пошел скорым шагом к Заречью.
Хохот и свисты устали. Двое молодых мальчишек было улюлюкнули, но две чьи-то руки дали им подзагривки, и толпа стала сама расходиться.
– Поучили, – проговорил, обратясь к Термосёсову, стоявший под окном рассыльный.
– И что ж им теперь будет? – спросил Термосёсов.
– Народу? – А что ж народу можно? – ничего.
– Ничего?.. Ишь, как рассуждает!.. Ах ты, этакая скотина! Как же ничего? Да вон Иван Грозный целые пятнадцать тысяч новгородцев зараз в реке потопил.
– Ну-к то ж времена, – отвечал, не обижаясь, рассыльный.
– Времена?.. Скажите, пожалуйста! А ты что ж понимаешь во временах? Стало быть, по-твоему, если в теперешние времена взять палку, да этот самый народ твой колотить, так ему ни капли и больно не будет?
– Да а кто ж его будет бить палкой?
– А полиция.
– А полиции что ж такое за антирес?
– “Антирес”! Да ведь вон они человека-то утопить бы могли?
– Данилку-то? Как можно утопить? Нет! Они ведь это тоже, с рассудком.
– Да разве, дурак, этак позволено?
– А что ж? – Ничего. У нас здесь из этого просто.
– Ах ты животное этакое! А еще называется солдат! – проговорил с укором Термосёсов. – Разве солдату можно за мещан да за мужиков руку тянуть? А? Ты, каналья, кому присягал-то? А?.. Пошел прочь, бездельник, в переднюю!
Рассыльный сконфузился от этой термосёсовской распеканции и, понурив голову, пополз в свою темную переднюю.
“Чрезвычайно как все это просто! – думал Термосёсов, глядя с презрением на отходящего солдата. – Идиллия! Они тут все пообнимутся, и народ, и баре, и попы, и христолюбимое воинство. Станет, растопырится сплошная земщина, и в сто лет ни Европа, ни полячишки, ни мы ничего и общими силами не поворохнем! Соединяться, черт вас возьми! – послал он, переведя глаза на расходившуюся толпу, которая учила Данилку. – Мерзавцы!.. Вот мерзавцы! Поляков, говорят, можно вынародовить; немцев собираются латышами задавить; а вот эту же сволочь чем задавишь или куда вышлешь? Земли недостанет!” – заключил с негодованием Термосёсов и, презрительно плюнув за окно на улицу, пошел к своему столику писать статьи и третье обозрение, задуманное по поводу всего происшедшего. В обозрении Термосёсов решил себе не забыть и разговора с рассыльным солдатом, так как это, по его мнению, было пригодно для указания вреда, происходящего от сокращения срока солдатской службы и других вредоносных реформ по военному ведомству.
Следующий за сим день был еще чреватее событиями.
В этот день в Старый Город на почтовой паре лошадей приехала пара синих жандармов. Это было довольно рано, – около десяти часов утра.
Термосёсов только вставал с постели. Подойдя в одном белье к окну, он неожиданно увидел проезжавших жандармов, радостно вскрикнул и, в одном же белье вскочив в комнату судьи, схватил его за рукав рубашки и потащил к окну.
Жандармов уже не было.
– Эх вы, соня, проспали! – воскликнул Термосёсов.
– А что?
– Два жандарма проехали.
– Ну!
– Ей-Богу, жандармы!
– Вот бы теперь позвать Туберозова! – помечтал судья.
– Эге!.. Но я пойду посмотреть, однако, – сказал Термосёсов и стал наскоро одеваться, чтобы пойти к станции посмотреть на жандармов.
Между тем жандармы вовсе не поехали на станцию, а взяв городом влево, прямо остановились у городнического правления. Здесь они предстали Порохонцеву и вручили ему бумагу, которую тот распечатав побледнел, разинул рот и опрометью выбежал из дома.
Городничий молча добежал до Дарьянова, торопливо сунул ему в руки полученную бумагу и молча же сел против него и ждал, что эта бумага произведет на Дарьянова.
В бумаге содержалось предписание: немедленно донести: “действительно ли в проповеди протоиерея Туберозова, сказанной четыре дня тому назад, заключались слова и мысли, оскорбительные для чиновнического и польского сословий”, и притом вменялось в обязанность “немедленно же выслать в губернский город самого Туберозова с посылаемыми за ним жандармами”.
