мало, Борисъ.
— Я самъ чувствую, что мало.
— Очень, очень мало.
— Я это сознаю. Я уже говорилъ вамъ, что сбросилъ съ себя эту односторонность; хочу жить полно, создать себѣ не одни умственные интересы.
— Ахъ, это все не то, Борисъ: надо просто больше любить людей, больше для нихъ дѣлать. Я знаю, что во многихъ моихъ дикостяхъ я не виновата, но все-таки это не оправданіе. А вы еще меньше имѣете права оправдываться: свобода у васъ есть, и знаете вы много, видѣли свѣтъ. Нельзя же все для себя и для себя.
— Но вѣдь, Темира, интересы — не я.
— Что такое интересы, я не понимаю, — это книжка, это модное слово. А вы просто скажите, Борисъ: буду меньше хлопотать о себѣ.
— Но развѣ я хлопочу теперь о себѣ? — заговорилъ онъ съ новой силой. — Темира, вамъ грѣшно… Развѣ я люблю такъ, какъ я любилъ пять лѣтъ назадъ?!
Онъ приподнялъ голову и смотрѣлъ на нее умоляющимъ взглядомъ.
— Я еще не знаю, — тихо сказала она: — если это правда…
— Что жь тогда?
Дѣвушка не отвѣчала, а быстро нагнулась надъ столомъ.
Въ эту минуту Юлія Александровна выходила изъ кабинета Ивана Павловича и шла къ столу, гдѣ сидѣли милыя дѣти.
XX.
Рѣдкій день не былъ Телепневъ въ филистеріи. Юлія Александровна, возымѣвши нѣсколько даже патетическое уваженіе къ добродѣтелямъ студента, не предавалась никакому полицейскому надзору. Темира свободно при ней говорила съ Телепневымъ, дошла даже до того, что готовила при немъ уроки, просила его совѣтовъ, играла съ нимъ очень много и у рояля просиживала по два, по три часа.
Телепневъ, узнавъ ея натуру очень хорошо, понималъ, что ея короткость съ нимъ есть признакъ начинающейся привязанности. Но онъ хотѣлъ большаго. Темира говорила съ нимъ и часто, и довѣрчиво, но ни однимъ словомъ не прорывалась у ней тревога. Она точно забыла его признаніе, или успокоилась на немъ, точно его признаніе было для нея основой дальнѣйшихъ отношеній, къ которымъ уже не стоило обращаться. Эта сдержанность и привлекала Телепнева, и заставляла его не мало страдать. Онъ страшно работалъ надъ собой; къ каждому вечеру онъ готовился какъ къ суровому испытанію. Страстно желалъ онъ чувствовать другія, лучшія побужденія, сбросить всю эгоистическую оболочку свою, всѣ замашки щегольнуть умомъ, ловкостью и талантами, только чтобы она, эта шестнадцатилѣтняя дѣвушка, одной полуулыбкой, однимъ спокойнымъ взглядомъ сказала ему: «Вы исправляетесь.» Совсѣмъ иначе сталъ онъ себѣ представлять жизнь по выходѣ изъ университета. Онъ гналъ отъ себя диллетантскіе замыслы, поѣздки за-границу и разныя другія затѣи. Онъ хотѣлъ отдать всего себя близкимъ людямъ, сперва ей, а потомъ всему, что только стояло около него, своимъ товарищамъ, своимъ крестьянамъ, искать настоящаго дѣла; отдать свои деньги и свои руки на кровныя нужды того общества, которое на глазахъ его просыпалось или, по крайней мѣрѣ, силилось проснуться… Но онъ зналъ при этомъ, что Темира не приметъ отъ него никакихъ жертвъ, не полюбитъ человѣка, который для нея только исправился, черезъ нея сталъ добрѣе, энергичнѣе и проще. Онъ чувствовалъ, что она желаетъ цѣлаго человѣка, всею, какъ она выражалась, такого человѣка, который бы самъ проникся дѣломъ и правдой.
«И неужели ей только семнадцатый годъ?» спрашивалъ себя Телепневъ, сидя около нея или думая о ней на своей квартирѣ. «Въ самомъ дѣлѣ, должно быть въ дѣтяхъ есть что-то здоровое. Откуда этотъ умъ, сила, эта душевная красота? Не отъ Ивана же Павловича, не отъ Юліи Александровны?»
Каждый разъ у Деулиныхъ Телепневъ прежде всего разсказывалъ Темирѣ весь свой день, всѣ работы, всѣ толки съ товарищами, знакомилъ съ ней разныя личности Пелазговъ, Эллиновъ, рисовалъ ей картины бурсацкой жизни.
— Мнѣ очень нравится, — сказала она ему, познакомившись достаточно съ его студенческими похожденьями: — мнѣ нравится всего больше, что васъ муштровали фуксомъ въ корпораціи.
— Это все на счетъ барства?
— Да, на счетъ барства. Я вѣдь сейчасъ вижу васъ при поступленіи въ корпорацію: богатый баринъ, салонный студентъ, пріѣхалъ заниматься наукой, и вдругъ его заставляютъ таскать корзинки съ пивомъ, о ужасъ!
— Да совсѣмъ не то, Темира.
— Конечно то, ну и заставили носить. И ранили, — и хорошо сдѣлали, что ранили. Понимаю я, Борисъ, что вы были и умнѣе ихъ, и образованнѣе, и что вамъ эта жизнь не могла уже нравиться; но противно было то, что вы слишкомъ старчески посмотрѣли на ихъ проказы, на ихъ кутежъ. Все-таки ихъ вѣдь цѣлое общество. Они уважали свои законы; а вы тутъ являетесь съ барствомъ.
— Съ какимъ же барствомъ?
— Ну, съ умственнымъ барствомъ, все равно. Мнѣ, право, жалко этихъ несчастныхъ бурсаковъ; теперь они, вѣроятно, ни пава, ни ворона, и даже до сихъ поръ у васъ является что-то такое злое, когда вы заговорите объ этихъ, какъ ихъ Пелазги, что-ли?
— Напротивъ, я съ ними совершенно помирился.
— И хлопочете только, чтобъ ихъ развить. Даете имъ книжки и толкуете съ ними о высокихъ предметахъ. Ха, ха, ха! Хотѣла бы я посмотрѣть на вашихъ Эллиновъ.
— Если хотите, я попрошу maman позволить привести къ вамъ двоихъ.
— Ужь мнѣ самыхъ лучшихъ.
— Одинъ очень не дюжинный человѣкъ, а другой такъ, добрый и умный малый.
— Но недостаточно Эллинъ.
— Вотъ вы увидите.
— А вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, это грустно, — продолжала въ болѣе серьезномъ тонѣ Темира — что васъ здѣсь двадцать человѣкъ, скоро кончите курсъ, и время у всѣхъ почти ушло такъ, на чистый вздоръ.
— Да этого мало, Темира: никто не знаетъ жизни, и не знаетъ, за что ему приняться, когда получитъ дипломъ.
— Да, да, но вы все-таки не имѣете права такъ свысока третировать этихъ несчастныхъ Пелазговъ.
— А Эллиновъ привести?
— Приводите въ слѣдующее воскресенье. Вы можете у maman не спрашивать позволенія, я ей скажу.
Телепневъ упрашивалъ все Варцеля поѣхать съ нимъ въ филистерію. Варцель уже зналъ о его любви и безмѣрно радовался, но отъ филистеріи — и руками и ногами.
— Куда мнѣ, дружище, — говорилъ онъ. — У меня и манеръ никакихъ, да и панталоны, братъ, всего однѣ. Экзаменъ на носу. Сердечно бы желалъ поговорить съ твоей зазнобушкой, да нѣтъ, ужь ты уволь меня. Мнѣ довольно будетъ и того, что ты пристроенъ. Я ужь теперь вижу: сталъ, братъ, козыремъ ходить. Бабы — великое дѣло. Ты ей скажи при случаѣ: что дескать, такъ и такъ, въ такомъ-то городѣ, живетъ, молъ, Петръ Ивановъ сынъ Бобчинскйі.
О Варцелѣ Темира знала отъ Телепнева и очень имъ интересовалась, но никакихъ силъ не было затащить нѣмца въ филистерію. Отсутствіе второй пары панталонъ и еще болѣе харьковская застѣнчивость окончательно затормозили
