по принужденію?
— Въ дѣтствѣ, покойную бабушку Пелагею Сергѣеву, — отвѣтилъ Телепневъ, подавая салопъ Темирѣ.— А завтра не будетъ сокращеній? — прибавилъ онъ тихо.
— Не будетъ, — весело сказала она и хорошо улыбнулась.
XIX.
Вечеромъ, въ филистеріи, Юлія Александровна сидѣла на своемъ мѣстѣ у стола и вздыхала объ Иванѣ Павловичѣ. Темира возлѣ нея съ книгой.
«Хорошо ли доѣхалъ, думала Юлія Александровна. Желудкомъ бы не разстроился. Нина ничего не пишетъ. Поѣдетъ ли онъ къ ней-»…
И лицо ея затуманилось, она болѣзненно приподняла брови и звонко вздохнула.
— Что эго ты такъ вздыхаешь? — спросила Темира.
— Думается мнѣ, дитя мое, какъ доѣхалъ papa…
— Ахъ, душенька, прекрасно доѣхалъ.
Пауза.
— Maman, — начала Темира, строго взглянувъ на мать: — тебѣ не будетъ непріятно, если я чаще стану говорить съ Телепневымъ?
— Нѣтъ, дитя мое, напротивъ.
— Ты, пожалуйста, не волнуйся, не стѣсняй меня. Я должна быть убѣждена, что ты ничего не имѣешь противъ моего сближенія съ нимъ.
— Только, разумѣется, дитя мое…
— Я знаю, maman, въ чемъ состоитъ это «разумѣется». Я, maman, не привыкла къ общимъ разговорамъ, и когда Телепневъ сдѣлаетъ мнѣ какой-нибудь вопросъ при тебѣ, я не умѣю ему отвѣчать.
— Это не хорошо, мой другъ. Отъ этого у насъ, между русскими, нѣтъ никогда общаго разговора.
— Благодарю тебя, maman, — сказала съ удареніемъ Темира, встала и поцѣловала Юлію Александровну въ лобъ.
— Ты спать?
— Да, немного позаймусь. Усталая что-то сегодня…
У себя въ спальнѣ Темира долго лежала съ памятной книжкой.
«Еслибъ maman», писала она, «не захотѣла моего сближенія съ нимъ, все равно, я рѣшила подойти къ нему и хорошенько его разглядѣть. Онъ говоритъ, что я все сокращаюсь. Когда я смѣюсь надъ нимъ, или говорю съ нимъ сухо, это очень сильно на него дѣйствуетъ, такъ сильно, что мнѣ послѣ дѣлается стыдно. Но, ей-богу, я его не дразню, я только требую отъ него больше, чѣмъ отъ другихъ. Онъ славный. Мнѣ кажется, что еслибъ теперь оиъ и оттолкнулъ меня, то все-таки я бы хотѣла хорошо его знать. Я почти увѣрена, что онъ совсѣмъ не хуже, чѣмъ кажется. Большихъ подробностей не нужно, а такъ, чтобъ видѣнъ былъ человѣкъ. Я часто сижу далеко отъ него, а чувствую его взглядъ. Мнѣ бываетъ тепло и тогда даже, когда онъ вспылитъ и прикрикнетъ на меня. Въ немъ ли это, или во мнѣ?»
Темира заснула скоро. Сейчасъ же стали передъ ней разныя видѣнія. Душно, жарко ей сдѣлалось, широко разметалась она по своей бѣлой кроваткѣ. Грезы сперва смутныя, но тревожныя и жгучія подымали ея грудь и задерживали дыханіе. Но вотъ она гдѣ-то, не то въ саду, не то въ какой-то нишѣ. Сквозь трепещущія вѣтви широколиственныхъ растеній проглядываетъ странный, красноватый свѣтъ. Передъ ней близко, близко стоитъ онъ. У него длинные волосы. Своими синими глазами онъ ласкаетъ ее.
«Ты моя», говоритъ» онъ, «и отсюда никуда не убѣжишь!»
«Убѣгу на Домъ», отвѣчаетъ Темира.
«Я и тамъ тебя отыщу», говоритъ Телепневъ и кладетъ ей руку на плечо; она вся вздрагиваетъ. «Я тамъ тебя увидалъ дѣвочкой, тогда ты сказала, что я вовсе не страшенъ, а теперь ты боишься меня и любишь меня.»
«Нѣтъ», отвѣчаетъ Темира, «я никого не боюсь и полюблю тебя, когда ты мнѣ скажешь, что я такое».
«У меня нѣтъ словъ», отвѣчаетъ онъ, «у меня есть только поцѣлуи».
Онъ наклоняется къ ней и начинаетъ страстно ласкать.
— Ай! — кричитъ Темира и просыпается.
— Дитя мое, — раздается надъ ней голосъ Юліи Александровны: — что съ тобой, ты говоришь вслухъ, что тебя пугаетъ?
Темира открываетъ свои большіе глаза и силится разсмотрѣть въ полусвѣтѣ спальни: кто стоитъ передъ ней. Она вся дрожитъ, она готова вскочить съ кровати и бѣжать отъ призрака.
— Это я, Темира.
— Ахъ, maman! что ты, душенька?
— Я услыхала твой голосъ и крикъ. Знаешь что, Темира, лягъ ты на правый бокъ и прочти молитву…
— Какую? — спрашиваетъ въ полузабытьи Темира.
— «Отче нашъ» прочти. На вотъ тебѣ водицы испить.
Темира испила водицы, машинально прекрестилась, легла на правый бокъ и заснула, какъ убитая, подложивъ подъ голову маленькую подушечку, обшитую кружевцомъ.
Утромъ Темира покраснѣла и даже схватилась обѣими руками за лицо, вспоминая свой сонъ. Она смутно припоминала, что ночью Юлія Александровна стояла у ея кровати и подавала ей пить.
— Что ты, дитя мое, какъ себя чувствуешь? — спросила маменька, войдя къ ней въ комнату раньше обыкновеннаго.
— Прекрасно, душенька, а что?
— Ты дурно спала…
Темира опять немножко зарумянилась. Играла она до обѣда съ особымъ нервнымъ оттѣнкомъ, а послѣ обѣда, когда Юлія Александровна удалилась писать къ Жану, заходила вдоль оконъ, прислушиваясь къ малѣйшему звуку.
Въ окна чуть-чуть мерцала бѣлая полоса снѣжнаго іюля. Но вотъ, вправо, изъ аллеи, спускавшейся на улицу, послышалось что-то. Темира плотію приложилась къ окну. Сани визжали полозьями по снѣгу… она отскочила, и тотчасъ же присѣла къ роялю. Аккордъ, другой, третій. Большая пауза. Звонокъ внизу. Нѣсколько тревожныхъ аккордовъ. Легкій шумъ и скорые шаги по лѣстницѣ. Громкое и порывистое» allegro». Шаги ближе, въ передней, въ корридорчикѣ… «allegro» все шумнѣй и шумнѣй. Кто-то остановился на порогѣ. Пальцы такъ и бѣгали…
— Здравствуйте, Темира, — раздался наконецъ тихій голосъ.
— Ахъ! — и пальцы перестали бѣгать.
— Ваша фантазія? — спросилъ Телепневъ.
— Моя, — чуть слышно отвѣтила Темира и, обернувшись лицомъ къ Телепневу, подала ему руку.
Взглядъ ея говорилъ: «эта фантазія называется ожиданіе»…
Онъ припалъ губами къ рукѣ.
— Подите-ка сюда, — сказала Темира, вставая, и повела его къ столу. — Maman пишетъ письма, а мы на свободѣ потолкуемъ.
Она сѣла въ кресло и посадила противъ себя Телепнева.
— Ну, познакомимтесь, — проговорила она. — Вы хорошій человѣкъ, вѣрю; только перестаньте думать, что я къ вамъ придираюсь.
— Вы не придираетесь, но вы дикая особа.
— Прежде всего я вотъ вамъ что скажу: вы избалованы любовью. Я васъ въ шутку назвала irresistible, и часто вы дѣйствительно себя такъ ведете; а это очень гадко.
— Можетъ быть, — сказалъ Телепневъ и задумался. — Я слишкомъ рано началъ любить.
— Какъ?…
Темира не договорила своей фразы и покраснѣла.
— Я не стану рисоваться передъ вами, — сказалъ Телепневъ, не поднимая на нее глазъ. — Меня любила женщина слишкомъ страстная, слишкомъ нетребовательная. Но она была хорошая женщина, Темира.
— Да. Но вѣрно она вамъ все отдавала, а вы ей очень мало.
— Можетъ быть, можетъ быть, — повторилъ онъ, все болѣе и болѣе смущаясь: — краснѣю за многое. Особенно годъ моей жизни въ К. — постыдное время. Я могъ такъ упасть, что отъ скуки игралъ въ любовь. Безъ отвращенія я л теперь не могу объ этомъ вспомнить.
— Ну
