Ея полъ?
Меринъ.
Цвѣтъ?
Сиваго цвѣта она была.
Однимъ словомъ, это была любимая лошадь Вильгельма Гогенцоллерна.
* * *
Когда я впервые наткнулся на нее, она уже умирала. Вся кожа на спинъ и на бокахъ то ходила большими, странными волнами, то сотрясалась мелкой дрожью, a глазъ — выпуклый и добрый — былъ уже покрытъ холоднымъ голубоватымъ туманомъ смерти…
И галиційское поле, изрытое тысячами ногъ, пыльное, непривѣтливое, было ея предсмертнымъ ложемъ.
- Умираешь? тихо спросилъ я.
Ея бока раздулись и снова тяжело опали.
- Умираю, такъ точно, — отвѣтила она, какъ отвѣтила бы на ея мѣстѣ всякая дисциплинированная нѣмецкая лошадь.
- Ранена?
Она съ трудомъ пожала плечами.
- Съ ума ты сошелъ, что ли? Какъ я могу быть ранена, если я носила на себѣ самого Вильгельма Гогенцоллерна. Да мы за сорокъ верстъ къ линіи огня не приближались… Шутка ли!
- Опоили?
Какъ ни плохо было ей, она отвернулась, прыснула въ копыто и потомъ, запрокинувъ голову, стала ржать надо мной — не скажу: какъ лошадь, потому что сравненіе это въ данномъ случаѣ совсѣмъ неумѣстно.
- Опоили?!! Меня-то? Кхе-кхе!.. Ничего болѣе ядовитаго, болѣе насмѣшливаго ты не могъ бы сказать… Опоили! Да я и умираю-то отъ жажды! Умираю, потому что уже нѣсколько мѣсяцевъ принципіально ничего не пила. Умираю, потому что довѣрчива ужъ я очень.
- Что ты тамъ бормочешь о принципахъ! — недовольно проворчалъ я. Еще того недоставало, чтобы y какой-то несчастной лошади были свои принципы!
Она чувствовала себя такъ плохо, что даже не обидѣлась.
— Слушай… — шепнула она мнѣ на ухо, съ трудомъ приподнимая голову. Ну?
- Я что-то хочу y тебя спросить…
- Ладно. Спрашивай.
- Ты не обидишься?
- Ну, да Богъ съ тобой. Говори.
- Послушай… Правда, что y васъ, y людей, есть выраженіе: «вретъ, какъ сивый меринъ»?
Избѣгая ея пытливаго взгляда, я отвернулся и, найдя на землѣ какую-то чахлую соломинку, сталъ обкусывать ее.
- Правда?
- Ну… правда.
— Такъ смотри же, голубчикъ: я сивая?
— Пожалуй, что и такъ.
— Меринъ я, чортъ возьми, или что я такое?
- Не безъ этого, — неопредѣленно отвѣчалъ я, дѣлая видъ, что съ аппетитомъ доѣдаю соломинку.
— Прекрасно. Значитъ, мы можемъ непреложно установить, что я именно и есть сивый меринъ?
— Ошибка тутъ едва ли возможна.
И опрокинувшись на спину и скрестивъ ноги на груди въ порывѣ возмущенія, спросила лошадь съ нечеловѣческой ироніей въ голосѣ:
— Значить, по-вашему, я идеалъ вранья? Значитъ, смыслъ и цѣль моей жизни только въ томъ, чтобы врать?!
- Тебѣ не хорошо, — попытался я деликатно замять разговоръ. Вредно волноваться.
Она усмѣхнулась.
- Какая разница? Вѣдь я, все равно, черезъ нѣсколько минутъ протяну ноги. Надѣюсь, что хоть я сивый меринъ, но этому-то ты повѣришъ?..
Она была слишкомъ умна для лошади. Мнѣ сталъ представляться совершенно съ иной стороны поступокъ того римскаго императора, который посадилъ лошадь въ сенатъ, въ качествѣ предсѣдателя.
Что касается моей лошади, то сейчасъ нельзя было разобрать — смѣется она или кашляетъ.
- Что съ тобой?
— «Вретъ, какъ сивый меринъ»… Уморить вы меня хотите отъ смѣху. Скажи ты мнѣ теперь вотъ что: когда императоръ даетъ какое-нибудь слово, можно ему вѣрить?
- Безусловно! горячо вскричалъ я.
— Вотъ такъ же думалъ и я — глупый сивый меринъ!.. Увы!.. Это будетъ стоить мнѣ жизни.
- Да что съ тобой?!
— Я умираю отъ жажды!
- Почему?! Вѣдь вонъ же недалеко рѣчка.
Она насмѣшливо оскалила зубы и взглянула на меня съ непередаваемымъ выраженіемъ.
— Какая?
- Что какая? Рѣчка? A чортъ ее знаетъ. Ее даже на двухверстной картѣ нѣтъ.
— То-то и оно. A мнѣ, братецъ ты мой, Нева нужна!
— Еще чего выдумай.
Она съ трудомъ приподнялась на сгибѣ передней ноги и посмотрѣла честными глазами въ мои глаза.
— Послушай! Если десять мѣсяцевъ тому назадъ императоръ Германіи выходить вдругъ передъ фронтомъ, держа меня подъ уздцы, и говоритъ громогласно, такъ что всѣ слышатъ и я слышу: «Солдаты! Я васъ приведу въ Парижъ! Даю вамъ слово. Не пройдетъ и двухъ недѣль, какъ я буду поить свою лошадь водою Сены!» — должна я этому вѣрить или нѣтъ?
- Гм… Конечно, если онъ при всѣхъ даетъ слово…
- То-то и оно. Жду я честно и аккуратно двѣ недѣли, просыпаюсь утречкомъ ровно черезъ двѣ недѣли и что же! Начинаютъ поить меня — знаете изъ чего? Изъ ведра около какого-то деревенскаго колодца! Какъ я ни фыркала, ни отворачивалась, ни лягала конюха, это животное все-таки вкатило мнѣ всю порцію. Смолчала я. Затаила обиду. «Нечего сказать, думаю. Сами говорятъ: „вреть, какъ сивый меринъ“, a сами-то…»
— Ну? Далыьше!
- Хорошо-съ. Проходитъ нѣкоторое время… Однажды смотрю опять тащитъ меня по шаблону подъ уздцы, опять рѣчь, опять: «Солдаты! Мы идемъ на Калэ, a оттуда прямая дорога на Англію! Не пройдетъ и трехъ недѣль, какъ я буду поить свою лошадь водой изъ Темзы». — «Ладно, думаю, слыхали». Однако, ты знаешь, сказалъ онъ это такимъ тономъ, что я даже въ сомнѣніе пришла. Все-таки, думаю, императоръ. Не будетъ же онъ врать, какъ… (снова ея голосъ зазвучалъ убійственнымъ сарказмомъ) какъ сивый меринъ!
- Вамъ нельзя волноваться, — мягко напомнилъ я.
Она отмахнулась хвостомъ, какъ отъ овода.
- Отстань. Ну-съ… Такъ что же ты думаешь? Проходить три недѣли, проходить четыре недѣли, — хоть бы капелька темзинской воды y меня во рту была! Опять надулъ. Два мѣсяца тому назадъ вдругъ опять хватаетъ меня подъ уздцы, тащить куда-то. Сразу догадалась я, въ чемъ дѣло: опять врать ведетъ. И удивительная вещь: почему онъ безъ меня врать не могъ? Почему, когда онъ начиналъ врать, обязательно нужно меня подъ уздцы держать? Вдохновляла я его, что ли? Или думалъ онъ втихомолку все на меня свалить? Рядомъ, моль, стояли — неизвѣстно, кто изъ насъ двухъ говорилъ. Прямо поразительный человѣкъ… Какъ врать, такъ меня за шиворотъ, — лучшей ему компаніи не надо.
- Что же онъ въ третій разъ обѣщалъ?
- Изъ Невы поить. «Ровно, говорить, черезъ пятьдесятъ дней буду свою лошадь изъ Невы поить». Тутъ, знаешь, даже мнѣ за него стыдно сдѣлалось… Ладно, думаю, всякое дѣло до трехъ разъ дѣлается. Если и въ третій разъ соврешь — издохну, a докажу, что y меня свои принципы есть, не гогенцоллерновскимъ чета! Подожду пять-десять дней, a тамъ или невскую воду буду пить, или никакую не буду пить!..
- Ну, и что же?
— Ты самъ видишь… Полторы недѣли тому назадъ пятьдесятъ дней минуло… И вотъ… я…
Мнѣ стало жаль эту глупую, довѣрчивую лошадь. Я попробовалъ ее урезонить.
- У насъ невская вода не хорошая. Съ вибріонами.
— Для меня принципъ важнѣе вибріона!
- И потомъ не виноватъ же Вильгельмъ, что русскіе не пустили его въ Петроградъ.
- Не обѣщай!
- A ты знаешь, что?.. Попробуй теперь сдаться въ плѣнъ: можетъ, тогда и напьешься невской воды.
- Не хочу. Компромиссъ.
Помолчавъ, вспыхнула вдругъ ярко, какъ догорающая свѣча.
— Послушай! Неужели ты не понимаешь? Если мой императоръ вретъ, какъ сивый меринъ, то дай возможность его сивому мерину сдержать свое слово по-императорски!..
И, закативъ выпуклые глаза, испустило духъ бѣдное довѣрчивое, благородное существо.
Сдержало слово.
.
1. Прежде — времена буколическія.
Приглашеніе:
- Петръ Иванычъ, пожалуйте завтра къ намъ на блины…
— Ахъ, это вамъ будетъ безпокойство…
- Ну, какое тамъ безпокойство — одно удовольствіе. Блинковъ поѣдимъ съ икоркой, выпьемъ.
- Пожалуй…
— Не пожалуй, a непремѣнно ждемъ. Обидите, если не придете.
* * *
За столомъ:
- Петръ Иванычъ, еще блинковъ!
- Увольте, ей Богу, сытъ.
- Ну, еще парочку съ зернистой.
- Что вы; довольно! Чуть не полтарелки икры наложили…
- Ничего, кушайте на здоровье. Коньячку или рябиновой?
- Ни того, ни другого. Ей-Богу, не лѣзетъ.
— Ни-ни. И думать не смѣйте отказываться. A семга! Да вѣдь вы, разбойникъ, семги и не попробовали?
- Ей-Богу, ѣлъ.
- Нѣтъ, нѣтъ, лукавите! Позвольте, я вамъ положу два кусочка..
- О, Боже! Я лопну прямо… Надѣюсь, больше ничего не будетъ?
— Уха еще и рябчики!
- Уморить вы насъ хотите, дорогой хозяинъ!
* * *
Уходъ:
- До свиданья, Петръ Иванычъ! Спасибо, что зашли.
— Теперь вы къ намъ, Семенъ Миронычъ…
— Да ужъ и не знаю, выберемся ли?
- Ну, вотъ новости! Послѣзавтра же и пріѣзжайте! Жену привозите, дѣтокъ, свояченицу и братца Николая Мироныча.
