Так или иначе, но никого из клиентов в их золотом возрасте, ни шуструю обслугу, ни тем более владельца заведения г-на Шая Фрумера не занимал вопрос: а зачем, собственно говоря, и чего ради понадобилось собирать под общей крышей стариков и старух, связанных между собой лишь одним, уже истончавшим и истрепавшимся шнурком - возрастом. А больше их ничего не объединяло - ни любовь к морю или эвкалиптам, ни тяга к игре в домино. С тем же успехом можно было собрать в одном питомнике только рыжих, или только кривых, или только рожденных от еврейской матери. Да что там пигмент или инвалидность! Еще полшага, еще шажок - и можно представить себе облезлых попугаев с кисточкой над горбатым шнобелем, в сетчатой вольере, или угрюмых козлов за колючей проволокой, пусть даже и позолоченной... Прекрасная пестрота мира никак здесь не проступала. Улица Пророчицы Деборы день за днем текла мимо Золотой башни, омывая ее розовые вялые стены, прочные, как память о башне Вавилонской.
Проволока, правда, не вилась вокруг богадельни, а красиво темнела изгородь - кипарисы вперемежку с зелеными шарами стриженого кустарника. Пересекать декоративную межу не возбранялось обитателям богадельни, но никто из них не выходил и не выезжал в креслах-каталках в сопредельный мир, на волю. Старики, числом около тридцати, большую часть дня проводили в гостиной второго этажа с полукруглым застекленным фасадом, выходившим во двор. Песчаная площадка двора с четверкой финиковых пальм, с клумбой посередине, упиралась в кипарисы и шары забора, за которым открывалась улица Пророчицы Деборы. Впрочем, открывалась она взглядам лишь тех, кто глядел в окна полукруглой гостиной, из прохладного кондиционированного пространства. Из-под пальм двора, пропеченного солнцем, улица не просматривалась, зато слышен был накатывающий шум проезжающих автомобилей и голоса редких пешеходов.
Во дворе, на пластмассовых дачных стульях, содержались с девяти утра по пяти часов пополудни приходящие старики. Этих стариков, как детей в садик на продленку, приводили и забирали родственники. Приходящие, таким образом, ни в коей мере не являлись полноправными жильцами Золотой башни - они гнездились у ее подножья, на птичьих правах. Их взлет на второй этаж, в полукруглую гостиную, означал бы кардинальную смену финансовых ориентиров; такое могло бы им привидеться разве что в беспокойных старческих снах. Но сны о чудесном неожиданном обогащении - свалившийся с неба под ноги мешок золота или клад в глиняном горшке - не тревожили приходящих стариков: им мерещились голубые тихие холмы, по которым гуляли вежливые юноши и девушки с крыльями из белых перьев за спиной. Клады и золотые мешки снятся молодым.
Потея под пальмами, на дачных стульях, старики неприязненно поглядывали на медовые стекла второго этажа. Да и из-за стекол глядели на нижних приживал без всякой симпатии: по мнению обитателей Золотой башни, г-н Шай Фрумер, владелец, мог свести концы с концами и без дополнительных доходов.
День в богадельне начинался с раздачи лекарств. Очередь постояльцев выстраивалась в холле, у мраморного розового барьера, похожего более на стойку в лобби хорошего отеля. Сестра в белом накрахмаленном халате раздавала приготовленные с вечера именные пакетики с разноцветными таблетками; работа шла споро. Этот ежеутренний ритуал, в затылок за которым следовал первый легкий завтрак, открывал собой новый день, к исходу которого начинали неспешно готовиться уже с обеда.
Раздаче лекарств, носившей скорее символический характер, чем лечебный, предшествовала, как взлет занавеса перед началом театрального действия, непременная встреча у розового барьера двух ветеранов заведения; она и открывала накатанный ход утреннего времени. Первым появлялся в холле, в своем кресле с никелированными колесами, поджарый старик в сером костюме в полоску, в галстуке сливового цвета и черной фетровой шляпе. Немедля, как по указке режиссера, въезжала на украшенной голубым бантом каталке прямо сидящая старуха с красивым строгим лицом; в ее серых ссохшихся ушах, под гладко зачесанными волосами, посверкивали разноцветными искорками бриллиантовые серьги. Старик решительно направлял свое кресло в сторону, пропуская даму. Так, гуськом, они и подъезжали к розовому барьеру, на котором стоял умело подобранный букет цветов в хрустальной вазе, и краснели, желтели, зеленели южные фрукты на серебряном подносе. В ожидании сестры, которая вот-вот должна была появиться, мужчина снимал шляпу со старой головы, помещал ее на колени и обращался к женщине:
- Позвольте представиться, моя госпожа: Реувен Гилад.
Женщина медленно поворачивала голову к учтивому соседу и окидывала его доброжелательным, но строгим взглядом когда-то синих глаз чистой воды:
- Леа Текоа. Приятно познакомиться...
Он был прославленным поэтом, она - знаменитой актрисой. Вся их жизнь прошла в одном кругу, в тесном общении. В свое время, в прошлом веке, поговаривали, и довольно громко, о быстролетном ярком их романе, результатом которого явилась общая дочь. С течением времени разговоры заглохли, а дочь затерялась в мире или умерла.
Забывчивость стала уделом многих под черепичной крышей богадельни. Приходящие старики, обойденные социальным равенством, были в этом отношении менее уязвлены, более стойки. В один прекрасный день они просто не являлись в назначенный час в пальмовый дворик, на улицу Пророчицы Деборы, уходили из круга живых, так и не испытав провала памяти - этой имитации иной, неведомой жизни. Вполне вероятно, что и этот недовес - в их неприязни к обеспеченным всем и сполна жителям Золотой башни - представлялся им побочным проявлением несправедливости мира.
А многочисленная родня золотобашенных стариков не отличалась забывчивостью. Не выпадало такого дня, когда рассыльные из цветочного магазина Гликштейна не въезжали бы на своих красных мотороллерах во двор богадельни и, обдав приходящих стариков на их дачных стульях облаком пыли и песка, не взбегали бы, с букетами и корзинами в руках, через две ступеньки на крыльцо башни. Цветы и коробки конфет исправно доставлялись сюда по всякому поводу - в дни рождений и годовщины свадеб и смертей, в государственные и религиозные праздники, отмеченные в календаре красным числом. Да и без повода являлись сюда гликштейновские посланцы в ярких шлемах и желтых кожаных перчатках: просто у сыновей и дочерей, племянников и внуков с внучками вспыхивала вдруг, ни с того ни с сего, душевная необходимость поделиться со своими стариками радостью жизни. Конфеты и цветы почему-то являлись принятым эрзацем этой радости, а не книги или, скажем, певчие птицы в клетках из серебряной проволоки с золотым висячим замочком.
Не чаще, но и не реже других получал свои подарки Мендель Лубоцкий; счет им, собственно говоря, никто и не вел, кроме г-на Гликштейна, владельца цветочного магазина на площади Царя Саула. Восьмидесятитрехлетний Мендель передвигался по богадельне на своих ногах, собственными силами; помощником ему служил лишь алюминиевый ходунок с черными резиновыми копытцами. Когда-то, век назад, Лубоцкие владели лесными массивами на Украине, а в темном 17-м году, не дожидаясь прихода большевиков, семья перебралась в Бразилию. Там, в солнечных краях, дед Менделя со знанием дела взял в концессию дикие заросли вдоль реки Амазонки, поставил лесопильни, мебельные и картонажные фабрики. Денег было много, а стало еще больше. На бразильских землях Лубоцкого нынешнее государство Израиль могло бы уместиться четыре с половиной раза - этот географический факт Мендель в разговорах с престарелыми собеседниками в полукруглой гостиной второго этажа упоминал не без гордости.
Часть Менделевой обильной родни, выйдя из джунглей Амазонки, осела в Рио-де-Жанейро, а сам Мендель с тремя сыновьями перебрался на историческую родину, в тель-авивское предместье Савион, заселенное миллионерами. Особняк, выстроенный в форме гасиенды, можно было смело занести в реестр памятников архитектуры, открываемый римским цирком в Кесарии и иерусалимской крепостной стеной, опоясывающей Старый город. Во внутреннем дворе гасиенды своевольный старик Мендель завел кур, гусей и - что самое неприятное - пару поросят. Такая любовь к животному миру привела к конфликту с соседями, а затем и в самой семье: вначале взбунтовалась религиозная жена младшего сына, затем в ссору вошел, как нож в сырую землю, вспыльчивый и упрямый первенец. В результате жизнь в доме приобрела неприятный характер, и Мендель с легкой душой съехал из гасиенды в Золотую башню, в двухкомнатный "люкс" с видом на улицу Пророчицы Деборы. Богадельня пришлась Менделю по вкусу, и через неделю после водворения ему доставили из Савиона памятные предметы: чучело кровожадной рыбы пираньи, картину с изображением лесопильни реалистического письма и благодарственную грамоту президента страны за щедрые пожертвования в золотой рамке. Поросят отвезли в закрытой наглухо машине в некошерный кибуц "Мизра", кур и гусей зарезали. Все встало на свои места, и жизнь размеренно потекла дальше - мимо савионской гасиенды, вдоль забора кибуца "Мизра" и по улице Пророчицы Деборы, на которую глядела поверх декоративного забора Золотая башня.
