за что же тебя так угораздило…
Стыдно было, конечно. Стыдно так пользоваться Катиной любовью. Сколько раз, уезжая от нее, сам себе обещал – это в последний раз… Потому что нельзя так, нельзя! Пусть она его забудет, пусть не ждет! Нечестно это по отношению к ней! Пусть она устроит свою жизнь по-другому, пусть счастлива будет с кем-то другим…
Но Катя звонила, и он ехал. Или сам не мог утерпеть и звонил. Чувствовал, что не может больше, что ему необходимо слышать ее голос, видеть ее глаза, окунуться в ее любовь, напитаться ею, согреться.
Может, он вампир по натуре, а? А Катя – его бедная жертва? Хотя она сама все время твердит, что, когда его долго нет, она умирает…
Но все равно – надо бы разорвать этот порочный круг, надо решать что-то. Так больше продолжаться не может. Потому что уже непонятно, чего в нем больше – желания в очередной раз согреться в Катиной любви или чувства вины перед ней. Оно ведь тоже довольно тяжкий крест, это чувство вины.
Ну почему, почему так несправедливо все устроено в этой жизни? Почему бы ему любить Катю, а не Алису? Ведь это было бы так замечательно… Почему мы любим одних, а спасаемся у других? Кто там, наверху, придумывает все эти наказания и зачем? Какой в этом смысл?
Так задумался, что чуть не проехал свороток на Синегорск. Скоро уже… Сейчас закончится небольшой перелесок и покажутся трубы цементного комбината, основного кормильца городка. Скоро, скоро уже…
Катя жила в серой кирпичной пятиэтажке, на третьем этаже. Квартира двухкомнатная, на двоих с матерью. Правда, Катину мать он видел только пару раз, и то мельком. Тогда еще, в судебном заседании. Запомнился ее жадно-любопытный взгляд, будто примеривающийся – уж по ком там сохнет моя дочь, интересно… Будто других мужиков нет в Синегорске…
Поднялся по лестнице на третий этаж, увидел, что Катя уже стоит в дверях, улыбается. Глаза сияют. Два синих блюдечка. Белая прядка упала на лоб, и она смахнула ее быстрым жестом. И потянула к нему руки – иди ко мне… И быстро отступила в прихожую.
Он вошел. Обнялись, замерли на секунду. Катя подняла голову, спросила тихо:
– Ты голодный? Тебя кормить?
Кивнул молча, и Катя всполошилась, побежала на кухню, и в прихожую прилетел запах жаркого. Сытный, аппетитный. Катя мастерица была в домашней кулинарии, все у нее получалось очень вкусно. И даже пироги пекла – толстые, мягкие, со всякой-разной начинкой. Говорила – у бабушки научилась, в деревне, куда мать в детстве отвозила ее на лето.
И вообще, она вся была такая… Теплая и сдобная, как деревенский пирог. Не в смысле сдобная-полная, а в смысле уютно-вкусная. Фигурка-то у нее как раз была что надо – все на своем месте. И разворот плеч, и тонкая талия, и крепкие стройные ноги. И личико милое, розовощекое, с ямочкой на подбородке. Наверное, именно такую милоту-красоту и подозревали Блантер да Исаковский, когда создавали вот это свое – «Расцветали яблони и груши…» Вполне подходящий прототип!
Да, хороша Катюша. Только непонятно – как ее угораздило не найти того самого «степного сизого орла», о котором поется в песне. По крайней мере, он в «степные орлы» уж никак не годится. Какой из него орел? Так, воробей городской, складно чирикающий.
Хотя он сейчас, наверное, все же кокетничает. Пусть и сам с собой, но кокетничает. Да, пусть не орел… Но Катя-то в него влюбилась, причем сама, с его стороны никаких попыток завевать ее бедное сердце не было. А он просто принял ее любовь и пользуется, и нет никаких сил от нее отказаться.
Хотя надо отказаться. Надо. Для блага Кати и надо. Не будет его – и вмиг найдется тот самый степной сизый орел, и дай бог, дай бог…
Да, надо. Но может, не сегодня?
– Филипп… Где ты там? Иди сюда, все накрыто! Остынет же!
– Иду, Кать… Сейчас, только руки помою.
В ванной глянул на себя в зеркало, сам себе не понравился. Лицо бледное, осунувшееся. Глаза какие-то загнанные. Устал, что ли? Но от чего? От своей неказистой семейной жизни? Но вроде бы ничего ужасного в этой жизни не произошло, течет себе, как обычно. Он любит свою жену. Жена его не любит. Да, тяжело, но привык же… И настроение с утра вроде нормальное было…
Плеснул в лицо холодной водой, пригладил волосы. Улыбнулся. Вот так-то лучше, нечего на Кате свои настроения вымещать. Вон как она рада его приезду!
Вошел на кухню, втянул носом воздух, произнес весело:
– Как вкусно пахнет! И необычно! Это приправа какая-то новая?
– Нет, что ты… Все как всегда… Ты просто голодный, Филипп. Садись, ешь. Я твое любимое жаркое из баранины приготовила. С перцем и с куркумой. Видишь, какой цвет золотистый получился? Ешь…
Он принялся есть, обжигаясь, – голод и впрямь проснулся нешуточный. Катя сидела напротив, подперев ладонью щеку, смотрела с улыбкой. Так хорошо смотрела, что ему на секунду показалось, что это и есть его настоящая счастливая жизнь… Вот он, голодный, пришел после трудного дня домой. Вот Катя, которая ждала его, в окно от нетерпения выглядывала. И готовила его любимую еду. С любовью готовила. Старалась. Ведь в счастливой жизни все так и происходит, правда?
– Устал? – спросила тихо и потянулась ладонью к его щеке, тронула слегка. Потом провела пальцем по переносице, убрала руку, вздохнула: – Морщинка образовалась… Не надо так часто хмуриться, что ты… Надо отдыхать больше… Я понимаю, что работа у тебя очень серьезная, но надо и о себе иногда думать!
Он улыбнулся, кивнул. Отправил в рот очередной кусок баранины, прикрыл глаза, покачал головой – вкусно… В какой-то момент показалось, что вместе с бараниной проглотил и толику Катиной доброты и заботы, и она делает свое дело в организме, лечит и восстанавливает силы, входит в состав лимфы и крови, снимает напряжение и недовольство собой, изгоняет печаль. Все-таки он вампир… Настоящий вампир, и другая на месте Кати распознала бы все его злодейство и выгнала вон поганой метлой. А она сидит, улыбается. Глаза счастливые.
Отодвинул от себя пустую тарелку, проговорил с улыбкой:
– Спасибо, Катюш… Свалился к тебе как снег на голову… Еще и с работы отпроситься заставил! Прости меня за такую наглость, пожалуйста.
– Ой, что ты! – испуганно встрепенулась она и даже руками замахала от возмущения. – Что ты говоришь, Филипп, что ты! Я же тебя так ждала! Дни считала, часы считала, все никак позвонить не решалась – вдруг мой звонок не к месту будет, тебе навредит… Да я всегда тебя жду, ты же знаешь! Ни жить не могу, ни думать ни о чем не могу… Все мысли о тебе только… Знаешь, как моя мама про меня говорит?
– Как?
– Мол, порченая я. Своей любовью к тебе порченая. И что с этим делать – сама не знаю…
Лицо ее задрожало, глаза вмиг набухли слезами. Встала, подошла к окну, отвернувшись от него, и было понятно по движениям рук, по напряженной спине, что она сейчас вытирает ладошками слезы со щек и изо всех сил сдерживается, чтобы не расплакаться. Ему ничего не оставалось, как броситься к ней, развернуть к себе, обнять крепко и лепетать на ухо что-то несвязное, нечленораздельное – не надо, не надо, мол, все хорошо, ну что ты…
Она всхлипнула и сама потянулась к его губам, и поцелуй ее был жадный, голодный, отчаянный. С привкусом долгого тоскливого ожидания. На такой поцелуй нельзя не ответить, это надо быть конченым подлецом, чтобы не ответить. Да он и хотел ответить, и нечего из себя кокетливую барышню изображать, кого он обмануть этим хочет? Не для того же все дела бросил и помчался сюда, чтобы баранины с перцем и куркумой поесть! Нет, не для того…
Подхватил Катю на руки, понес в ее комнату, и все заветрелось в круговороте желания, и непонятно было, кто кого целует и кто кого раздевает. Да, у них всегда бурно проходила эта сцена прелюдии, и секс был бурным, похожим на борьбу, и кто в этой борьбе забирает, кто отдает – без разницы. Иногда ему казалось, что Катя целиком его забирает.
