идут навстречу друг другу, и эти несколько шагов полны церемонной торжественности, хотя всем хотелось бы легкости в ногах. Среди общего смущения первых минут Руди с Романом обмениваются рукопожатиями, Ирен обнимает Агату и Юльку. Потом старая дама подходит к Руди, гладит его лицо.
– Я наконец-то вижу тебя, – говорит она ему по-английски. – Сына моего брата. Ты красавец.
Порыв Агаты застает Руди врасплох. Пустоту, оставшуюся после его приемной бабушки, нежданно заполняет польская тетя, с потухшим взором и мелодичным акцентом. Смутившись, он наклоняется к ней, и она крепко обнимает его.
Он заказал столик на террасе у берега Шлахтензее. Даже в обществе гостей, восхищенных возможностью пообедать в местечке с таким райским видом, всего в нескольких метрах от пловцов и лодочников, бороздящих бледно-зеленую гладь воды, Руди не удается расслабиться. Он несколько раз выбегает переговорить по телефону, стреляет у Ирен сигаретку, хотя уже несколько лет как бросил курить.
– Прошу меня простить, – объявляет он, возвращаясь за стол, – я только что говорил с медсестрой из клиники. Моему отцу нехорошо. Думаю, нам не следует настаивать на нашем приезде.
У старой дамы так дрожит рука, что она роняет вилку.
– Что происходит? – спрашивает она по-английски.
– Ему все труднее выражать свои мысли. Это утомляет его и очень замыкает. Бывают фазы депрессии, когда он совсем уходит в себя. Может даже проявлять враждебность.
– Сколько времени он уже так болеет? – интересуется Роман.
Руди отвечает: точно сказать трудно, но где-то около десяти лет. Поначалу симптомы были легкими, он списывал их на усталость. Тревогу забил сын – заметил, что отец стал слишком уж многое забывать. Два года назад Карл начал теряться на улицах. Необходимо было решиться и поместить его в специализированное учреждение.
– Расскажи мне о нем, – просит Агата.
– Он научил меня терпению, – отвечает он. – Когда снимаешь кино, надо уметь ждать, пока что-то произойдет. Что-то такое, чего не ждешь, но что придает смысл истории, которую ты хочешь рассказать. Когда я был мальчуганом, он приводил меня на съемки. Я с восхищением смотрел, как он работает. Всегда наготове. И это – это остается. Даже если он не в силах держать камеру.
Агата, совсем разволновавшись, извиняется, что отвечает по-польски, и просит Романа перевести:
– Мой брат, когда был маленьким, не хотел расставаться с матерью. Стоило ей отдалиться – и он чувствовал себя несчастным. Мне приходилось пускаться на выдумки, чтобы его утешить. А с тех пор как я узнала от Ирен, что его похитили, все думаю – как же он, должно быть, настрадался, когда его от нее оторвали…
Теперь слышно только гудение насекомых и отдаленные крики ныряльщиков, долетающие с противоположного берега. Ирен думает о Быке, разыскивавшем детей, – он сомневался, что можно нормально вырасти на отравленной почве. Пусть даже Карл сумел построить жизнь, создать семью – яд наверняка оставил в нем скрытый след.
– Слушайте, – решается Руди, – а давайте поедем туда и посмотрим на месте.
Ирен хочется обнять его – такое облегчение она чувствует за Агату.
Пансионат располагается на тихой и зеленой магистрали квартала Зехлендорф. Хотя местная служба безопасности и не дремлет, пациенты живут здесь в относительной автономии, насколько позволяет их состояние. С тех пор как Карл тут, его тревожность вроде бы уменьшилась. Персонал занимается с ними в ремесленных мастерских и художественных кружках, на послеобеденных занятиях по садоводству, хоровому пению или чтению вслух. А он больше всего любит гулять по аллеям.
Они идут по гравийной дорожке мимо изгороди из букса и грабов и наконец видят импозантное здание в центре парка в саду английского стиля. Руди показывает: вон там, на втором этаже, – окно Карла. Его комната выходит окнами на бассейн, покрытый кувшинками. Кругом все обсажено цветочными рядами. Буйство красок, смесь ароматов – тут и розы с агапантусами, и сирень, эхинацеи, люпины и маргаритки.
– Как здесь красиво, – по-английски отвечает Агата. – Ты хорошо выбрал.
Как только они припарковались, на нее снизошло удивительное спокойствие. Она так боялась, что ей помешают повидаться с братом.
Все рассаживаются в беседке под лиловой глицинией, отпуская Руди в корпус одного. Через полчаса он выходит оттуда, поддерживая отца, которому трудно двигаться. Ирен растроганно следит за их медленными и осторожными шагами. Ей видится тот молодой парень с берлинской улицы, на бегу размахивающий красным флагом.
Все встают навстречу. Но Руди знаком показывает: не надо, садитесь. Слишком много людей пришло, он не хочет пугать Карла. Провожает его немного подальше. Усаживает рядом с собой на скамейку. Потом склоняется к нему и о чем-то говорит долго-долго. Старик вытирает пот со лба, у него усталый вид. Светлые глаза заволокло молочной пеленой ракушечного оттенка. Лицо все сморщилось от мучений. Слова сына проскальзывают мимо него, как будто обращены к кому-то другому.
Вот Руди машет рукой, подзывая Агату. Прежде чем встать, она прижимает руку Ирен к своей груди – туда, где трепещет сердце. Ирен смотрит на ее удаляющуюся спину – высокая и храбрая, в выходном облачении.
Руди уступает ей место рядом с отцом, не убирая руки с его плеча – это его успокаивает. Отсюда ей не слышно, что он ему шепчет. Она видит, как Карл поворачивается к сестре, и Агата с глазами, полными слез, улыбается ему. Но ее печаль и чаяния спотыкаются о печаль ее брата, невыразимую словами, на его опустошенную память. Он окидывает ее угасшим взглядом и отворачивается.
Ирен чувствует, как все внутри сжалось, ей больно и за Агату, и за них всех.
– А они жуть как похожи, – зачарованно шепчет Юлька.
Завороженные, они смотрят на брата с сестрой, на хрустальный свет их глаз, выдающиеся скулы, седые волосы и высокие лбы. Годы смывают различия между ними.
Сироты Виты, такие похожие и чужие.
Руди старается обратить внимание отца на Агату, но Карл реагирует недовольно. Он наглухо замыкается, отталкивая руку сына.
Ничего тут не будет, думает Ирен, какой провал.
И в это мгновение Агата начинает петь. Сначала в воздухе плывет совсем тихий напев, выводимый низким, немного дрожащим голосом. Потом четко слышится мелодия – так река обретает очертания берегов. Баюкая, она по капле вливает в вас ту славянскую меланхолию, которую дети впитывают с молоком матери, еще не сознавая, что им никогда от нее не избавиться. Именно такие ритмы убаюкивают ребенка.
На первых же тактах Карл словно замирает. Старая дама, не переставая петь, нежно берет его за руку. Он не отталкивает ее, на лице отражаются противоречивые чувства. Он смотрит прямо на Агату и, кажется, всей душой слушает.
Юлька, стоя рядом с Ирен, тихонько подпевает. Роман молчит. Они захвачены прелестью
