минуты.
С третьего куплета Карл подхватывает песню. Хрипловатый тембр спотыкается на согласных – они возвращаются из такого далека, из памяти, укрытой в самых глубоких пластах. Его голос понемногу крепнет, и вот они уже поют вдвоем с сестрой, вспоминая слова, когда-то помогавшие им заснуть. Он смотрит на Агату, и глаза его полны слез.
Агата изо всех сил сжала его руку, она уже не знает – поет или плачет, и все вокруг разделяют их чувства.
«Пусть никого уже не исцелить, – думает Ирен, вытирая глаза, – но даже если можно возвратить кому-нибудь то, что было у него украдено, не сознавая полностью, что именно ему возвращаешь, – значит, еще не все потеряно».
Юлька, Никлас, Ханно, Гермина и Лилли
Они еще немного посидели с Карлом, потом Руди снова проводил его до спальни – ибо недавнее напряжение истощило его силы. Пока все шли к паркингу, он признался Ирен, что пока сам не услышал, как его отец произнес эти польские слова, какая-то часть внутри него отказывалась во все поверить. Иногда реальность выглядит вышедшей из-под пера сбрендившего сценариста. Мозг допускает ее, но отказывается принимать.
– Что ты ему сейчас сказал? – допытывалась она.
Он не знал, с чего начать, как вдруг истина брызнула из него сама собой. Он слышал, как сам произносит все эти слова, способные опустошить отца: «Твоя мать погибла в лагере, у тебя в Польше есть сестра, она приехала издалека с тобой повидаться». Слова взмывали в воздух, как мыльные пузыри, – и тут же лопались, еще даже не ощутив ничьего прикосновения. Возможно, из-за того, что сам он в это не верил. Чтобы придать им весомость, понадобилась песня Агаты. Ее голос пробудил материнскую нежность, таившуюся в колыбельной. Никто не в силах просчитать последствий того, что ей удалось открыть в сердце Карла. Потрясение, сквозь которое не пробиться никому.
– Это благодаря тебе, – шепчет он, крепко обняв ее.
У нее сразу подкашиваются ноги, покрасневшие глаза моргают от яркого света.
– Раз уж мы все здесь, не пригласить ли всех ко мне?
– Всех-всех?..
– Варшавян и наших детей, – улыбается он.
На террасе зажгли разноцветные электрогирлянды, столик раздвинули и украсили белой бумажной скатертью, которую тут же окропили пролитыми каплями просекко. Сумеречный свет кажется собравшимся раскаленным докрасна. Агата восхищена этим городом. Здесь все везде цветет и зеленеет, от балконов до задворок, а особенно буйно – гектары лесопарковых зон с блестящими повсюду овалами озер. Даже если только любоваться – и то сразу легче дышится.
Юлька с волосами, собранными в пучок, как у балерины, и в платье на тонких бретельках летает от одного к другому, вкрадчивая и грациозная. Ханно с Герминой, обрадованные этойимпровизированной вечеринкой, наполняют бокалы и исподтишка изучающе поглядывают на этого документалиста, нежданно ворвавшегося в их жизнь. Он же сперва тепло обнял их обоих, а потом познакомил с Никласом, старшим сыном с лохматой головой викинга, – и Лилли, хрупкой и очень близорукой брюнеточкой, – у нее всегда наготове безапелляционные и желчные замечания о том, куда катится мир. Все примерно одногодки, за исключением Юльки – ее статус преподавателя их немножко смущает.
Ирен слушает их болтовню на globbish [66], где английский смешивается с польским и немецким. Ей хотелось бы запечатлеть этот миг. Маленькой девочкой она воображала, будто в ее зрачок встроен фотоаппарат. Достаточно моргнуть – и снимок готов.
Руди звякает чайной ложечкой о край стакана.
– Когда Ирен со мной связалась, я сразу почувствовал: она пришла разрушить мою спокойную жизнь. И зарычал в ответ как медведь – что частенько со мной бывает. При этом я все свое время ухлопываю на то, чтобы показать – истории, которые нас успокаивают, слишком просты, чтобы быть правдивыми. Но если речь обо мне самом, тут дело иное… К счастью, Ирен настаивала, а то я никогда не узнал бы, что мой отец, оказывается, умел петь по-польски. И вы не сидели бы сейчас здесь. Вот я смотрю на вас – и вижу тут француженку, поляков, немцев, несколько поколений вместе, кусочек Европы. Война разрушила жизни Виты, моего отца и Агаты, но сегодня вечером нас объединяет мир. И поэтому мне очень приятно чокнуться с вами за Европу, которую Вацлав Гавел называл родиной наших родин. Забыть, что она часто нас огорчает. Напомнить себе, что она была рождена хранить мир. Итак – за Европу и за мир!
Дети поднимают бокалы.
– За Европу солидарную, – провозглашает Ханно.
– Феминистскую, – добавляет Юлька.
– Инклюзивную, – поддает пару Лилли.
– Попробуйте втолковать это Качиньскому и Орбану, – со смехом замечает Роман.
Ночь накрыла город тихим и светлым нимбом, как будто вдруг зажглись мириады светлячков. Руди по-братски беседует на немецком со своим кузеном – Романом. Молодежь на террасе за болтовней любуется крышами Кройцберга.
Ирен присаживается к Агате и Юльке, стараясь разгадать секрет мечтательного выражения – оно до сих пор стоит в светлых глазах у старой дамы.
– Вы сделали прекрасный подарок моей babcia, – шепотом признается ей Юлька. – И нам всем тоже.
Это подарок и для самой Ирен. Соединить детей Виты. Вовремя успеть все предпринять для такой вот встречи.
Она интересуется названием колыбельной песенки.
– «В пепельнице Войтуса», – отвечает Юлька. – Babcia пела мне ее в детстве.
– О чем там поется?
– Одна искорка, выскочившая из пепельницы, обещает маленькому мальчику – вот она расскажет ему сказку, и он вырастет высоким и красивым. Но каждый раз, стоит ей только начать рассказывать, как сказка угасает вместе с ней. В конце концов, Войтус уже не верит ей, он знает, что сказка живет так же мало, как искорка.
– Не веселее «Девочки со спичками», – вздыхает Ирен.
– Правда, – девушка улыбается. – Но мне почему-то она никогда не казалась грустной.
– Так мы идем танцевать? – у всех разом спрашивает Лилли.
Ханно, Гермина, Никлас и Юлька вскакивают за ней и, запечатлев беглые поцелуи на родительских щеках, убегают, чтобы растаять в берлинской ночи.
Агате очень хочется отдохнуть, вернувшись в отель. Завтра утром она снова собирается приехать в клинику.
– Во мне столько любви к нему, – украдкой признается она Ирен по-английски, а у самой глаза блестят.
Прежде чем отпустить, Ирен наконец показывает ей медальон. Агата потрясена скрытым внутри портретом брата.
– Вот столько ему и было, когда я его оставила… Кто это нарисовал?
– Я думала, это ваша мать.
– Не помню, чтобы когда-нибудь видела ее за рисованием.
Вот и новая загадка, думает Ирен.
– А ведь мне тоже есть что вам показать. Сокровище.
Агата вытаскивает из сумки старый обрывок картона с карандашной надписью – всего пара строк. Она слишком
