— До ветру пошла.
— А може и за ветром.
— Брось лучину! воротится небось.
Домна лучины не бросила и вышла с нею в сени; влезла с нею на потолок, зашла в чулан, заглянула в пуньку, а потом, вернувшись, острекнула лучину о загнетку и сказала:
— Ну теперь уж сами поищите…
— Кого поискать?
Домна ничего не отвечала и, подозвав к себе плачущего пятилетнего сына, утерла ему нос подолом его рубашонки и стала укладывать его спать.
— Где Настасья-то? — спросил Прокудин.
Домна молчала.
— Слышишь, что ли? Что я тебя спрашиваю! Где Настасья?
— А мне почем знать, где она? может, в колодце, може, в ином месте. Кто ее знает.
— Да что ты нынче брешешь!
— Что мне брехать. Брешет брёх о четырех ног, а я крещеный человек.
— Не видал жены? — спросил Прокудин вошедшего Григорья.
— Нет, не видал.
— Что за лихо! Подите-ка ее поищите.
Ребята пошли искать Настю, и Костик злой-презлой пошел с ними, поклявшись дать Настасье здоровую катку за сделанную для нее тревогу. Но Насти не нашли ни ночью, ни завтра утром и ни завтра вечером.
Ночью на другой день в окно маслобойни Прокудина, откуда мелькал красноватый свет, постучался кто-то робкою рукою.
Костик и Прокудин, сидевшие вдвоем за столом в раздумье, как быть с пропажею бабы, тревожно переглянулись и побледнели. Стук опять повторился, и кто-то крикнул: «Отопритесь, что ли?»
Костику и Прокудину голос показался незнакомым, однако они встали оба вместе, вышли в сени и, посмотрев в дырку, прорезанную сбоку дверной притолки, впустили позднего посетителя.
Гость был один, и лицо его нельзя было рассмотреть в сенях. Пушистый снег как из рукава сыпался с самого вечера, и запоздалый гость был весь обсыпан этим снегом. Его баранья шапка, волосы, борода, тулуп и валенки представляли одну сплошную белую массу. Это был почтовый кузнец Савелий. Узнав его, когда кузнец вошел в маслобойню и стряхнулся, Костик плюнул и сказал!
— Тьфу, чтоб тебе пусто было! напужал только насмерть.
— Что больно пужлив стал? — спросил кузнец, обивая шапку и собираясь распоясываться.
— Да ведь ишь ты какой белый! — отвечал спохватившийся Костик.
— Белый, брат! Ты гляди, снег-то какой содит, страсть! и подземки крутить начинает.
— Откуда ж тебя бог несет, дядя Савелий? — спросил Прокудин.
— А ты, дядя Исай, прежде взыщи гостя, а там спрашивай. Эх ты, голова с мозгом!
Прокудин достал из поставца полштоф и стаканчик и поднес Савелию.
— Куда ж, мол, едешь-то?
— Ехал было к тебе.
— По дороге, что ль?
— Нет, изнарочна.
— Что так?
— Так, спроведать задумал.
— Нет, исправда?
— Да правда ж, правда.
— Ты, парень, что-то говоришь, да не досказываешь.
— Вот те и раз! Вот за простоту-то мою и покор. Что ж, как живешь-можешь, Матвеевич?
— Ничего, твоими молитвами!
— Ну, брат, по моим молитвам давно бы вытянулся. Моя молитва-то: не успеешь лба путем перекрестить, то туда зовут, то туда кличут; хоть пропади! Хозяюшка как?
— Ничего; что ей на старости делается!
— Детки? невестка молодая?
— Да ты говори, что хочешь сказать-то?
Прокудин и Костик зорко смотрели в глаза кузнецу.
— Что сказать-то?
— Да что знаешь о невестке?
— Она у меня.
— Что врешь?
— Ей, право.
— Как так?
— Да так, меня вчера дома не было, ездил в город; а она прибегла к хозяйке вся дроглая, перепросилась переночевать, да так и осталась. Нонеча она молчит, а мы не гоним. Такая-то слабая, — в чем жизнь держится, куда ее прогнать. А под вечер я подумал: бог, мол, знает, как бы греха какого не было, да вот и прибежал к вам.
— На лошади, что ль?
— Да, а то как же? не пешком, чай.
Прокудин разбудил спавшего племянника и послал его дать гостевой лошади сена и невейки, а сам сел и стал разбирать бороду. Гость и Костик молчали.
— Так как же? — наконец спросил Костик, обращаясь к Прокудину.
— Это насчет чего?
— Да ведь мне некогда за ней ехать. Завтра в Орел с семям загадано ехать.
— Ой!
— Право.
— Как же тут потрафить!
— Слетать нешто ночью, теперь, чтоб утром ко двору быть, а ее нехай кто-нибудь довезет до дому-то.
— И то правда.
Так и сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади, а сзади в других санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под нос одну из бесконечных русских песенок. Снег перестал сыпаться, метель улеглась, и светлый месяц, стоя высоко на небе, ярко освещал белые, холмистые поля гостомльской котловины. Ночь была морозная и прохватывала до костей. Переднею лошадью правил кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись в тулуп, и они оба молчали.
— Эх, брат Костик! запроторил ты сестру ни за что ни про что! — начал было Савелий; но Костик, услыхав такой приступ, прикинулся спящим, ничего не ответил. Он лежал, то злясь на сестру, то сводя в уме своем счеты с Исаем Матвеевичем, с которым они имели еще надежду при случае пополевать друг на друга.
А продрогшие лошадки бежали частой трусцой и скоро добежали до избы с резным коньком и ставнями. В этой избе жил веселый и добродушный кузнец Савелий, у которого всегда не ладились его делишки и которого все обманывали, кроме его жены, бывшей его другом, нянькою, любовницей и ангелом-хранителем. Теперь в этой избе была Настя. Она спала тревожным, тяжелым сном, обнявшись с женою кузнеца Савелья. В избе кузнеца было очень тепло и опрятно: на столе лежали ковриги, закрытые белым закатником, и пахло свежеиспеченным хлебом; а со двора в стены постукивал мороз, и кузнечиха, просыпаясь, с беспокойством взглядывала в окна, разрисованные ледяными кристалликами, сквозь пестрый узор которых в избу светила луна своим бледным, дрожащим светом.
Часу в третьем ночи раздался стук в ворота, и вслед за тем кузнец ударил несколько раз осторожно кнутовищем по оконной раме и назвал по имени ждавшую его с беспокойством жену.
VII
Настя не слыхала, как кузнечиха встала с постели и отперла мужу сеничные двери, в которые тот вошел и сам отпер ворота своего дворика. Она проснулась, когда в избе уж горел огонь и приехавшие отряхивались и скребли с бород намерзшие ледяные сосульки. Увидя между посетителями брата, Настя словно обмерла и, обернувшись к стене, лежала, не обнаруживая никакого движения.
Кузнец оттирал свой тулуп, который смерзся колом; Вукол, прислонясь к печке, грел свои руки; а Костик ходил взад и вперед по избе, постукивая на ходу нога об ногу.
— Ты б, Авдотья, нам картошечек сварила позавтракать, — обратился кузнец к жене, которая уже разводила на загнетке огонь под таганчиком.
— Я и то вот хочу сварить, — отвечала кузнечиха.
— А водочки нет? — спросил кузнец.
— И-и! где ж ей быть? Откуда?
— Ну и не надо.
— И так обойдется, — подтвердила жена, ставя на таган чугунчик с водою.
— Что ж это ты, Ивановна, плохо хозяйствуешь? — спросил кузнечиху Костик.
— Как так плохо?
— Да вот муж прозяб, а у тебя согреть его нечем.
— А! это-то. Небось согреется.
— Как же водочки-то ты не припасла?
— Да откуда мне ее припасти? Припасать его дело. Что припасет, то и сберегу; а мне где припасать. Одна в доме; ребят да скотину впору опекать.
— Работника-то аль отпустили?
— Да отпустили ж.
— Что так?
— Да так: капитала нет, и отпустили.
— Плохо.
— Жалостливый какой! — сказал кузнец, подмигнув жене.
— Да, — ответила та с скрытой улыбкой.
— Право. Ты чего смеешься? Я, брат, по душе жалею, — проговорил нимало не смешавшийся Костик.
— Ужалел, брат! Как бы не ты пристал осенью с ножом к горлу за деньги, так и мерин бы чалый на дворе остался, и работник бы был. А то ведь как жид некрещеный тянул.
— Чудак! Коли нужно было.
— Давал на пять лет, а вытянул назад через полтора года. Такая-то твоя помочь не то что вызволила нас, а в разор ввела.
— Полно жалобиться-то! — с некоторою досадою проговорила кузнечиха. — Живы будем, и сыты будем. С голодом еще не сидели. Дай бог только здоровья твоим рукам, а то наедимся, да и добрых людей еще накормим.
— Эка у тебя хозяйка-то, Савелий, разумная! — сказал Костик.
Кузнец ничего не ответил на это замечание и только поглядел на свою бабу, которая, опершись рукою на ухват, стояла перед таганом и смотрела в чугун, кипевший белым ключом.
— Нужно, брат, было, — сказал Костик, помолчав. — Тут жена заболела, а там братишек в ученье свезли, а напоследки вот сестру замуж выдал.
— Неш ты тут что потратил?
— А ты думаешь?
— Полно брехать, чего не надо.
— Вот и брехать.
— Известно. Эх, совесть! Неш мы делов-то не знаем, что ли?
— Ешьте-ка, вот вам дела. Нечего урекаться-то. Его были деньги, его над ними воля. А ты вот наживи свои, да тогда и орудуй ими как вздумаешь, — проговорила кузнечиха, ставя на стол чугун с горячим картофелем, солонку и хлеб.
