конуса, ещё один и ещё.
И тогда она запела, затрещала, засвистела одновременно.
Было в этом нечто жуткое: так могло бы звучать сошедшее с ума радио, ручку настройки которого никто не крутит, просто у самого вариометра замкнуло контакты и сорвало башню. Дикая смесь из обрывков песен, будто нарезанных на ленточки и сунутых вперемешку под вращающийся венчик миксера, фразы на разных языках, разными голосами – от детских, вполне похожих на её, Фили, собственный, до густого мужского баса и визгливого, бензопилой, фальцета.
Там было всё, вообще всё, что Антон слышал за свою жизнь. Гимны и охающая озвучка порнофильмов, выстрелы и обращения очередных коронархов, шепоток лирических героев и натужный мат третьеразрядных боевиков, доклады о продажах и заключения врачей, свадебные тосты и надгробные речи, щёлканье и шелест радиопомех, жужжание пчёл летним днём где-нибудь над лугом, плеск воды и сонный голос мамы, звонки в дверь, взрывы и крики оргазма, деловитый перестук клавиатур, телефонные трели на разные голоса, попискивание забытой дверцы холодильника, споры и примирения, драки и похвала.
И песни, песни, песни… Мякиш проклинал себя, что он слышал, оказывается, столько песен. От них можно было сойти с ума, спасало только, что ни одна не длилась дольше удара давно застывшего сердца, сменяясь какофонией остального, сугубым звуковым бредом.
– Перестань! – крикнул он сквозь снег.
Она замолчала. Разом. Словно не закрыла рот, а кто-то невидимый вбил в него с размаху кляп. Антон даже представил его себе: пахнущая подсолнечным маслом тряпка, обожжённая по краю, туго свёрнутая из старого кухонного полотенца.
Вместо жуткого, сводящего с ума, радиоспектакля раздался треск. Сперва негромкий, свистящий звук вдруг приобрёл силу и ужас разрываемого когтями великана мироздания, оглушил, заставил Мякиша не только остановиться, но и плюхнуться на задницу прямо в снег, будто хлопнул его по плечу.
– Гребись оно конём, – удивлённо сказал он, крутя головой. Капюшон мешал рассмотреть, что происходит вокруг, он откинул его назад. Уж простудиться покойнику точно не грозило.
Даже снег, бессмысленный и равнодушный, удивился эдакому грохоту и присмирел. То есть падал, конечно, но вертикально и без завывания ветра.
Впереди, метров на пятьдесят, не было больше неровной, сугробами, равнины – только острые, будто вывороченные мощным ударом снизу, зубцы расколотого синевато-белого льда. А среди них , в эпицентре, зияла свинцовой поверхностью огромная полынья.
Там, где до этого шла Филя.
Именно там.
Мякиш подскочил, забыв, что устал, что ноги – теперь уже обе – его почти не слушаются, и побежал вперёд, остановившись только от треска внизу.
В середине полыньи всплыла голова в мокрой красной с белым шапочке, теперь уже окончательно потерявшей и цвета, и форму. Торчал воротник куртки, верху рюкзака то всплывал выше, то уходил под воду, затягивая туда же и хозяйку.
– Скидывай его, рюкзак скидывай, утонешь! – заорал Антон, суетливо переступая с ноги на ногу: ни лодки, ни палки, да вообще ничего кругом – только снег, обломки льдин и отчётливо пахнущая смертью тяжёлая вода. – А-а-а, да что там…
Он сбросил куртку, с трудом расстегнув молнию чужими негнущимися пальцами, потом стащил по очереди оба ботинка. Шагнул вперёд. Ещё раз – этого оказалось достаточно, лёд под ногами треснул и будто расступился в стороны, грузное тело так и ушло под воду с головой. Солдатиком.
Там не было страшно. Даже холодно не было – просто тёмная мрачная субстанция, густая, словно бы липкая. Мякиш махнул руками в стороны, как утонувшая птица, его немного приподняло, по крайней мере, голова теперь торчала над поверхностью. Он поплыл вперёд, ориентируясь на мокрое красное пятно шапки. Быстро не получалось, но добрался, протянул руку и рванул на себя верхнюю ручку рюкзака, опрокидывая Филю на спину. Потом сам лёг на спину и суетливо забил ногами, заставляя свинец воды колыхаться.
– Врёшь, выберемся, – отплёвываясь, фыркнул он. – Живая? Вот и живи дальше!
Лысину ободрала льдина, но ничего. Он плыл и тянул девчушку за собой. Побарахтался, переворачиваясь, заполз на край льда, вытянул наполовину Филю: она беспомощно трепыхалась, больше мешая, но и это ничего – пусть.
– Ничего, ничего, – приговаривал Антон.
И ведь он её вытащил! Совершенно мокрую, явно напуганную насмерть, но чудом не потерявшую не только рюкзак, но и ни один из растоптанных сапог. Вытащил, посадил рядом с собой и приказал:
– Раздевайся, я отвернусь! Потом мою куртку наденешь и ботинки. Размер, конечно… Ну, не до размера, быстро раздевайся!
Филя кивнула, с трудом сбросила рюкзак на снег: мокрые лямки цеплялись за куртку, норовя вывернуть её наизнанку. Потом расстегнулась и начала стаскивать сапожки, вылила из одного остатки воды, из второго, хозяйственно поставила их рядом. Стянула носки. Если ручки казались птичьими, то уж сведённые судорогой синий ноги были и вовсе лапками.
– Быстрее, быстрее, всё снимай!
Шапку долой, теперь куртка полетела на снег. Антон закрыл глаза. Не было усталости, не чувствовалась скованная уже ледяным ветерком собственная одежда, всё ерунда, всё мираж.
И смерти – нет. Не соврала уважаемая Десима Павловна. Эх, сейчас бы то самое «Дыхание Бога»… И отдать его девчонке, пусть желания загадывает, у неё они наверняка есть.
Странно, почему не слышно возни? Как тихо она ни раздевается, всё-таки что-то должно быть. Или он ещё и оглох, в придачу к остальному?
Он разлепил веки, протёр глаза застывшим коркой рукавом и огляделся.
Никого. Совсем никого. И никаких следов Фили с её странными игрушками и аж тремя зрачками для устрашения пожилых покойников.
Полынья была на месте, обломки льда – тоже: один вон сполз в воду и плавал там теперь кусочком печения в чае, медленно растворяясь. И след волоком видно, это он, старый дурак, из воды и выбирался.
А больше – ничего. Антон, не вставая, дотянулся до сухой куртки и с трудом напялил её на себя. Не от мороза, просто чтобы не бросать здесь одежду.
И заплакал, тихо, беззвучно, словно себе не веря – как это вообще получилось? Он же спас её, спас, спас… Но, видимо, неудачно.
Ветер швырял в лицо плохо слепленные снежки, солёные слёзы застывали на безволосых веках коркой, мешая смотреть, обнимали лицо маской, стягивая мёртвую кожу.
Пора было идти дальше.
Когда стемнело, Мякиш даже не заметил. Весь его путь от полыньи слился в одну мерцающую снегом, мутную полосу. Кажется, он переставлял ноги. Кажется, это помогало двигаться куда-то в пелену бурана, иногда спотыкаясь, падая, но неизменно поднимаясь – сперва на четвереньки, по-собачьи тряся залепленным лицом, потом на колени, а затем уже и
