и уверенность, с какой он мог ответить на любой вопрос. И он никогда не потел — даже в самое жаркое лето, когда мы, всего лишь нагибаясь, обливались потом, его лицо и худощавое тело оставались сухими, и он не стаскивал с себя одежки, как это делали мы, а сидел в своих брюках хаки и темной спортивной рубашке на ящике и курил и, покуривая, смотрел, как мы полуголые пробегали под рассеивающей струей его дождевальной установки. Сидел ли он, ходил или работал, он постоянно курил и часто даже разговаривал с покачивающейся в губах сигаретой.
Как-то в обеденный перерыв, когда мы освежались под крутящейся струей, мимо проходил шеф с Иоахимом, они остановились и стали смотреть, как мы толкали друг друга под струю, и спустя немного Иоахим спросил, когда же тут наконец поставят душевые кабины, на что Гунтрам Глазер ответил:
— Мы же сами добыли эту воду.
А Иоахим сказал:
— Чтобы освежиться, ею, во всяком случае, можно пользоваться… — Он хотел еще что-то добавить, но шеф жестом оборвал его и, кивнув Гунтраму Глазеру, сказал:
— Я посмотрел результаты анализов, при удобрении надо иметь в виду, сколько калия и сульфатов содержится в воде, это необходимо брать в расчет.
— Я уже составил план, — сказал Гунтрам Глазер и еще добавил: — Теперь при обработке сорняков воздействие химикатов усилится.
Шеф только похлопал его по плечу и, довольный, двинулся дальше, а вот Иоахим, тот не смог даже слово на прощание выдавить, отвернулся и пошел; конечно, он не мог примириться с тем, что шеф так ценит Гунтрама Глазера. Да и мы скоро заметили, что его не очень-то проведешь, кое-что он делает по-другому, но его нововведения у нас были полезны, и мы могли многому у него научиться, это-то несомненно.
Однажды в то жаркое лето я обнаружил его на краю заболоченного участка, я выступил из тени ограды, подошел к нему и увидел, что он там ковыряет, исследует маслянисто поблескивающую лужу, воткнул в трясину палку, немного покрутил и стал наблюдать, как у самой палки поднимается грязная вода, вскоре заполнившая углубление, ямку от копыта. Выброшенную грязь припекло солнце, она покрылась коркой и растрескалась. Пахло гнилью, мухи с золотисто-зеленым бронированным брюшком и слепни носились над заболоченным участком, который шеф все еще не осушил, хотя старик Лаурицен уже больше на него не претендовал.
Когда Гунтрам Глазер заметил мою тень, он поднял голову, улыбнулся и сказал:
— Не знаю, Бруно, право не знаю, следует ли нам его осушать.
И поспешно потянул меня прочь от заболоченного участка, я заметил, что ему не хотелось там оставаться со мной, и мы направились к валуну, где он нервно закурил последнюю сигарету и, затянувшись, долго с шумом выдыхал из себя дым. Пустую пачку он смял в руке и зарыл. Я спросил его, не надо ли принести ему новую пачку из Холленхузена, на что он сказал:
— Это будет сложно, ведь сегодня воскресенье.
Но я ему сказал:
— Я знаю, где во всякое время можно достать.
Взял у него деньги, побежал в буфет на станции и вернулся много раньше, чем он ожидал.
— Ты мой спаситель, Бруно, — сказал он, когда я возвратился с сигаретами.
После чего выкурил еще две или три, мы стояли, прислонившись к валуну, смотрели поверх истомленных жарой шпалер, беспокойство, которое поначалу непонятно почему меня охватывало при встречах с ним, улеглось, и я спросил его, хорошее ли то было время, которое он солдатом провел на этой земле. Он задумался, а потом сказал:
— Чем дальше прошедшее, Бруно, тем оно неотвязнее.
Ему достаточно закрыть глаза, и наших посадок и участков как не бывало, опять стоят дома-макеты и учебный танк, и карликовые ели, из которых начиналась почти каждая атака, и какая бы ни царила тишина, спустя некоторое время, хочет он того или нет, ему слышатся слова команды, крики атакующих и треск выстрелов. Учебный плац — он просто-напросто не может от него никак отделаться.
Но тут из-за ограды нас окликнула Ина, мы пошли к ней и увидели ее веселую, потную, со следами укусов каких-то насекомых на лице и на ногах. Ина держала в руке маленькую совковую лопату, а в ее плетеной лубяной корзине лежали злаки, осока и травы, сорванные или выкопанные вместе с корнями и толикой земли. Она предложила нам определить, что именно она собрала возле Большого пруда, в Датском леске, на полях и на берегу Холле, и при этом сидела перед нами в совсем тоненькой блузке и очень коротких брючках, изрядно выпачканных от того, что она вытирала о них руки. Я смог определить почти столько же растений, сколько Гунтрам Глазер: тут были пупавка, метелица, лягушник, пушица, осот, и пырей, и желтушник, а также галинсога и одуванчик. Ина собиралась их рисовать, и все ее рисунки должны были служить хвалой сорнякам.
Ина хотела доказать нам, что сорняки красивы, и она расхваливала их копьевидные, дольчатые, перистые листья, она расхваливала также зубчатые и всевозможные их метелки и зонтики, а Гунтрам Глазер с улыбкой все это слушал и под конец сказал:
— Не очень-то приятно слышать похвалу своим злейшим врагам.
А Ина заранее предсказывала, что мы изменим свое мнение, лишь только увидим ее акварели, потому что все сорняки у нее обретут лицо, и каждое лицо сорняка будет говорить само за себя. А Гунтрам Глазер на это сказал, что, к сожалению, и в обществе растений имеются вредители, которые наносят ущерб росту других и ожидаемому урожаю и качеству, поэтому ничего другого не остается, как держать в узде тех, кто угрожает другим. Они немного поспорили, но им доставляло удовольствие спорить, и я бы с радостью еще долго их слушал.
А потом Гунтрам Глазер сказал, что больше всего не терпит полевой лисохвост, и Ина тотчас стала смотреть, нет ли его в корзине, но его там не оказалось, полевого лисохвоста в коллекции не было, а его ей так недоставало, что она предложила идти его искать. Гунтрам Глазер, однако, сказал, что не так-то легко найти эту подлую сорную траву, ее, к счастью, удалось изрядно потеснить, и тут Ина вопросительно посмотрела на меня, Ина, которой вдруг больше всего захотелось раздобыть именно полевой лисохвост, и я сразу же понял, о чем она думает, и сам предложил:
— Тогда я пошел, я знаю, где можно его найти.
А Ина поблагодарила меня и обещала не остаться в долгу, она сказала:
— Уж я что-нибудь хорошее для тебя придумаю, Бруно, — и подмигнула мне.
Ах,
