Или в бездонную впадину в океане. Или вся станет заснеженными пустошами, куда, если честно, я бы и сама сунуться без надёжного проводника не решилась.
Она снова рассмеялась, но на этот раз смех был невесёлым. Морта приподняла карусель, отчего игрушку заметно тряхнуло – а, вот в чём причина землетрясений, – и переставила чуть ближе к краю стола. Антон не понял её движения, но уточнять ничего не стал. Хотя… Хотя оставался ещё один вопрос.
– А вот это дурацкое освещение, солнце в кусочке неба, почему оно?
– Так ведь атриум же! Пока солнце или луну видно сверху, их увидят и в карусели. А таскать её за пределы домуса – извини. И тяжело мне, и ненужно никому.
– Ясно…
Разговор погас сам собой. Мякиш выпил ещё глинтвейна, хозяйка смерти лениво колыхала напиток в своём бокале, не поднося к губам, просто любуясь волнами внутри красного стекла.
– Время, – наконец сказала она и с тихим стуком вернула бокал на стол. Взяла так и оставшийся лежать билет, расправила его пальцами и одним движением оторвала край с надписью КОНТРОЛЬ. – Теперь все долги отданы.
– Время, – повторил мужской голос за спиной Антона. Смутно знакомый, но кто…
– Действуй, Аваддон! – щёлкнула в воздухе для проверки невесть откуда взявшимися портновскими ножницами, массивными, бритвенно-острыми, Морта. Потом подтянула к себе свободной рукой натянутую из ниоткуда в никуда толстую шерстяную нить, и одним движение перерезала её.
Мякиш дёрнулся, роняя хлещущий винной кровью бокал на стол, попытался встать, но чьи-то руки прижали его, надавили на плечи. Он успел заметить татуировку СЕВЕР на кисти правой руки невидимого противника. И солнце, заросшее рыжими волосами, как его рисуют дети и заключённые: полукруг, от которого вверх торчали палочки редких лучей.
– Ваддик?!
– Сиди, петушок, сиди. Перекинулись бы в картишки, да времени нет.
Из центра карусели, из домуса тёти Морты вертикально вверх ударил тот же, уже знакомый Антону лазоревый луч, прекрасный, как океанская вода, уходящая от берега в непостижимую даль, куда и плывут все настоящие путешественники. Сейчас свет был настолько силён, что Мякиш зажмурился, но это ему не помогло: сквозь плотно сжатые веки он по-прежнему видел сияющий луч, внутри которого, как в ограждённой прозрачным стеклом колонне, переливались и дробились мелкие сверкающие частицы того, что и является вечностью.
То ли он наклонился и, подталкиваемый Ваддиком, нырнул в глубину, то ли это световой поток затянул его своими силами, своим притяжением – сказать невозможно.
Но Антон очутился внутри, он падал и взлетал одновременно, не было больше направлений, не было тела и души, он растворился в свете, но – был собой. До какого-то предела. До границы, очертить которую не хватит ни слов, ни карт, ни столбов с гербами несуществующих стран.
Вероятно, он кричал, но звуков здесь тоже не было. Молчаливая световая симфония, полёт в неизвестность, тепло и любовь окружали его.
Никогда раньше он не был настолько счастлив.
Его окружали лица и силуэты храмов, дома и деревья, взлетающие ракеты и падающие на землю раненые, камни, шпили, облака и сияние солнца. Всё это сливалось в единую картину, незримо связанное между собой тонкими нитями общего мироздания.
Полёт в никуда превратился всё-таки в определённое падение: его развернуло вниз головой – если бы у души была голова – и потащило вниз. Свечение вокруг затихало, сверкающие частицы стали мелькать реже, затем и вовсе исчезли. Антон падал, как это делают метеориты, оставляя за собой светящийся след, по касательной, неуклонно приближая точку касания с землёй. Внизу простиралась угольно-чёрная равнина, будто поле вулканической лавы где-нибудь на Гавайях, застывшее в древности изгибами, разломами, впадинами и холмами. Посреди равнины тянулись сверкающие на невидимом отсюда солнце рельсы, по которым мерно двигался поезд – ослепительно белый, как фата юной невесты, бесконечный, целеустремлённый, необходимый. На крышах вагонов ослепительно красным были начертаны буквы, по одной на каждой, сливающиеся при взгляде сверху в надпись САНСАРА.
Тот же поезд? Другой? Ответа не находилось.
Красный блеск букв переливался, будто нанесённый только что, прямо перед отправлением. Цветом крови. Цветом жизни. Ощущением, что не всё ещё потеряно, что бы ни случилось. Ныне, присно и во веки веков.
Тик-так.
Какое огромное помещение! И сколько вокруг людей!..
Мякишу стало тесно, он понял, что туго стянут то ли одеялом, то ли специально сшитым для его маленького тельца мешком. Попытался пошевелить ногами: никак. С руками та же история, смирительная рубашка какая-то!
– Что за чёрт… – пробормотал он. Слова никуда не выходили, рот заткнут непонятной штукой, мягкой и упругой, мешающей сказать что бы то ни было. – Эй!
– Кушать хочешь? – наклонилась к нему женщина, её огромное лицо было смутно знакомым, но кто это? – Потерпи, моя маленькая, часто есть вредно! Давай, лучше покачаю, хорошо?
Она говорила мягко и тихо, едва шептала, с любовью и давно забытыми Антоном интонациями безбрежной заботы. Как мама. Как в детстве. Он едва не заплакал: глаза щипало, во рту так и перекатывалась эта непонятная штуковина. Мякиш пососал её и почти успокоился. Было дремотно и спокойно, но раздражали грубые чужие голоса совсем рядом.
– Проснулся? – спросил кто-то. – Дело хорошее… У нас ещё и водка осталась. Играть будешь?
На это что-то недовольно буркнула непонятная женщина, не мама. В воздухе висело позвякивание металла и тихий мерный стук колёс далеко-далеко внизу, под полом.
– Не шуми, не шуми, красавица! – успокоительно откликнулся всё тот же мужчина и хихикнул. – Игра мужицкая, сложная. Не для тебя.
Антона не отпускало ощущение, что где-то он всё это слышал. Вообще, всё, слово в слово. Но сытая дремота, сопровождаемая покачиванием на руках и этой скользкой штуковиной во рту, уносила его дальше, дальше… Остальное звучало сквозь сон; фразы звенели и падали, как с трудом прорывающиеся из окружения бойцы в изнеможении на землю.
– А ты, профессор, хлебнёшь? – не унимался мужчина, но голос его даже успокаивал, заставляя заснуть крепче.
«Только почему – маленькая?!».
Мысль мелькнула и задремала вместе с остальными.
– Восьмой раз повторяю, Вадим, я не профессор. Мало ли, что вид умный, а так я пылесосы продаю. – Ответил некто вежливый.
– Ваддик, – подчеркнул грубый. – Будь добр не коверкать! Хорошо берут? – Раздался плеск жидкости и постукивание стаканов. – А то я этот… временно неработающий. А с напиточком мог бы и подмогнуть, не брезговать.
– Плохо, – отрезал вежливый и после паузы добавил. – И пить не буду!
«Странные люди, молоко не хотят. Тёплое, вкусное…» – подумал сквозь сон Мякиш.
– Ну… За дорогу! – произнёс ещё один
