ткань, убирает в мешок и долго рассматривает спящую девочку в лунной тени. Укушенная рука болит. Может, эта девчонка — призрак, который вновь обрел плоть? Неужели в книге, которую она таскает с собой, заключено волшебство старых богов? Но если она владеет таким могучим колдовством, почему бродит совсем одна и с голоду украла прямо с костра недожаренную куропатку? Не могла разве попросту превратить его, Омира, в обед да и съесть? А все султанское воинство превратить в жуков и растоптать?
К тому же, утешает он себя, дедушкины истории — это всего-навсего сказки.
Ночь идет на убыль. Оказаться бы сейчас дома… Еще через час солнце выглянет из-за гор, мать пойдет по тропинке меж замшелых валунов набрать воды из ручья. Дедушка разведет огонь, солнце разбросает по равнине дрожащие тени, и сестра Нида вздохнет под одеялом, досматривая последний сон. Омир представляет, как забирается к ней в тепло, сплетаясь руками и ногами, как в детстве, а когда он просыпается, уже утро, девчонка сумела развязаться и стоит над ним с мешком в руках, разглядывает его расщепленную верхнюю губу.
После этого Омир больше уже не связывает ей руки. Они идут на северо-запад по холмистой равнине, стараясь побыстрее перебегать открытые поля от рощицы к рощице. Изредка далеко на северо-востоке можно разглядеть дорогу в Эдирне. Рана у девчонки на голове поджила, и та шагает без устали, а Омиру чуть ли не каждый час приходится отдыхать. Усталость пропитала его до самых костей. Иногда на ходу ему слышится скрип телег, рев измученных животных, и он чувствует, как рядом идут Древ и Луносвет, огромные и смирные под тяжелым ярмом.
На четвертое утро голод грозит одолеть их. Даже девочка то и дело спотыкается. Далеко они без еды не уйдут. В полдень Омир замечает позади столб пыли. Они прячутся в колючих кустах у дороги и ждут.
Впереди скачут двое знаменосцев, сабли постукивают о седло, — сразу видно, завоеватели возвращаются с победой. За ними погонщики с верблюдами, навьюченными добычей: скатанные ковры, битком набитые тюки, рваное греческое знамя. За верблюдами бредут в пыли неровной сдвоенной вереницей двадцать связанных женщин и девушек. Одна горестно воет, другие плетутся молча, простоволосые и с таким страданием на лице, что Омир отводит глаза.
Следом за женщинами костлявый вол тянет телегу, нагруженную мраморными статуями: безголовые ангелы; курчавый философ с отбитым носом, в длинной тоге; громадная нога белеет, словно кость, в лучах июньского солнца. Последним едет лучник со щитом за спиной, держа лук поперек седла, напевая не то самому себе, не то своему коню и глядя вдаль. Позади седла приторочен убитый козленок, и при виде него у Омира с новой силой пробуждается голод. Он приподнимается и готов уже выскочить на дорогу, окликнуть, но тут чувствует, как девочка прикасается к его руке.
Она сидит, вцепившись в свой мешок, стриженая, руки расцарапаны, а на лице — бесконечное отчаяние. Над головой Омира шебуршатся по веткам крохотные коричневые птички. Девочка двумя пальцами тычет себя в грудь и смотрит Омиру в глаза. Сердце у него глухо стучит. Он снова садится, и телеги проезжают мимо.
Днем начинается дождь. Девочка на ходу прижимает к себе мешок, всеми силами стараясь уберечь его от воды. Они пересекают раскисшее от дождя поле и находят брошенный людьми, почерневший от пожара дом. Голодные, они сидят под остатками соломенной кровли. Омира охватывает бескрайняя, как море, усталость. Закрыв глаза, он слышит, как дедушка ощипывает и потрошит двух фазанов, фарширует их луком-пореем и кориандром и пристраивает жариться над огнем. Омир чует запах жареного мяса, слышит, как дождь шипит и плюется на углях, но когда открывает глаза, нет ни огня, ни фазанов, только девочка дрожит у него под боком в сгущающейся темноте, скрючившись над мешком, и дождь поливает поля.
Утром они входят в огромный лес. На ветвях качаются большущие мокрые сережки — идешь как сквозь тысячи занавесей. Девочка кашляет; кричат грачи; что-то шуршит вверху среди ветвей; потом тишина и необъятность мира.
Каждый раз, как Омир останавливается, деревья словно валятся куда-то вбок, и проходит несколько ударов сердца, пока они выровняются. Поскорей бы увидеть на горизонте очертания горы, но она никак не показывается. Время от времени девочка бормочет какие-то слова — молитву или проклятия, кто ее разберет. Был бы с ними Луносвет, он бы точно знал дорогу. Омир слыхал, будто Бог поставил человека выше животных, но сколько раз им случалось потерять собаку в горах, а придя домой, увидеть, что она уже там, вся в репьях? Как они находят дорогу — по запаху, по солнцу или тут какая-то иная, глубинная способность, присущая животным, но потерянная для человека?
В долгих июньских сумерках Омир сидит на земле. Идти дальше нет сил, и он обдирает кору с ветвей калины, разжевывает в кашицу и последним усилием обмазывает ветки на кустах липкой массой, насколько может дотянуться. Дедушка так делал.
Девчонка помогает ему собирать хворост. Солнце заходит. Омир три раза проверяет ловушки, и каждый раз там пусто. Всю ночь он то задремывает, то снова просыпается. Проснувшись, он видит, что девочка присматривает за костерком. Лицо у нее бледное и замурзанное, подол платья порван, глаза огромные, с кулак. Еще он видит, как от его тела отделяется тень и летит через лес, над рекой, над родным домом. Высоко на склонах гор бегут по лесу олени, за ними в темноте мчатся волки, и наконец он добирается далеко на север, где морские змеи скользят между плавучими ледяными горами и племя синих великанов подпирает звезды. Когда он возвращается в свое тело, лунные лучи пробиваются сквозь листву, высвечивая на земле переменчивые узоры. Девочка сидит рядом, держа мешок на коленях, водит пальцами по строчкам в книге и шепчет какие-то слова на своем непонятном языке. Омир слушает, а когда она умолкает, в подлеске, словно это книга наколдовала, появляется, щебеча и посвистывая, стайка куликов. Вот один забился, попавшись в ловушку, потом еще и еще, ночь наполняется их криками, и девочка смотрит на Омира, а он смотрит на книгу.
Мало-помалу пригорки сменяются холмами, потом их сменяют горы. Омир чувствует, что дом близко. Породы деревьев, самый воздух, запах дикой мяты на склоне, разноцветная галька в ручье — повсюду воспоминания или что-то очень на них похожее. Может, и его, как бредущих в темноте под дождем волов, тянет домой неведомый магнит.
Они переходят через горный хребет и спускаются по тропе к
