и меня…
Перекрестившись, она поклонилась ему, и ей показалось, что Иван Власович улыбнулся в ответ.
* * *
А Атаман скоро выздоровел. Прибыли новые люди, которых нужно было вести через линию, и хворать стало некогда…
Моему отцу – Николаю Васильевичу Можаеву
Все мои болезни проявляли свои первые признаки во сне. Привидится какой-нибудь вздор – не успеешь проснуться, а всё уж и сбылось по-своему. Приснилась драка, в которой пырнули ножом попал на операционный стол с аппендицитом. Если сшиб, стоптал табун диких коней – утром хлестать карвалол и прочие сердечные капли.
Сегодня во сне я падал с какой-то скалы. Боль в колене была столь реальна, что, ещё не проснувшись, я понял: вновь дал о себе знать застарелый артроз. К утру колено моё распухло, и я едва мог шевелиться.
Если на рассвете я не поднялся, домашние знают – заболел.
Пересиливая себя, сползаю с постели, ещё раз осматриваю колено – минимум две недели я недвижим.
– Опять? – спрашивает жена.
– Опять… – чувствуя себя виноватым, отвечаю я.
– Знову во сни футбол гонял? – шутит тёща.
Молчу, мне не до шуток.
– Поедем в больницу? – спросит жена.
Отрицательно качну головой. Лучший мой лекарь – балкон.
– Дався иму той балкон… – как о ком-то постороннем, ворчит тёща. – Ихал бы в больницу – там люды знаючи, може, чим и пособят.
– Наверх, – коротко командую я.
С двух сторон подставляют мне плечи, – справа жена, слева – тёща.
– Хоть раз тэщу приобымэ, – смеётся та.
Превозмогая боль, поднимаюсь по крутой лестнице на мезонин; распахиваю дверь на увитый виноградной лозой балкон.
Дивная наша жизнь: в суете не помнишь себя, забываешь о Боге. Для чего ты, зачем? – некогда думать. Бывает, оглядишься округ – весна, сладко пахнут на деревьях ожившие почки, особенно звенят небеса. Не успеешь проводить караваны гусей, запомнить знакомые приметы – закружила тебя сумятица. Очнёшься от зябкого вороньего карканья – осень. И не вспомнишь: жил ли ты на земле, нет ли – всё испохабила суматоха.
Болезни вырывают нас из житейской круговерти, дают возможность опомниться, оглядеться, – оттого и принимаю их с радостью. «Любочко хворать, абы не умирать», – вспоминаю я весёлую присказку своего деда, и, внутренне улыбаясь, падаю в кресло.
Жена приносит стул и подушку, осторожно укладывает больную ногу; рядом на столике оставляет завтрак, лекарства; спешит управлять домашнее хозяйство.
– Видишь, теперь я не помощник… – всё ещё чувствуя себя виноватым, говорю ей.
– Лежи… Ты свои дела на век переделал, – строго отвечает она. – Детям оставь…
«Разве всё переделаешь, – думаю я. – Суета, вечная суета…»
Под моим балконом, смутно поблёскивая утренней сталью, розовой дымкой дышит река. Это Деркул, по которому проходит невидимая граница. За Деркулом, далеко, пестрят клевером и дремлющим одуванчиком луга, за ними меловая гора, изрытая белёсыми ериками, по краям которых тянутся ввысь заросли тёрна и сибирька.
Растущее солнце поедает на лугу остатки тумана: ярче разгораются омытые росой травы. Над ними, плавно покачиваясь, кружат оголодавшие за ночь ястребы. «Синь-синь-синь…» – где-то звенит овсянка. «Тень-тинь-тюнь…» – спорит с ней невидимая пеночка.
Правее луга, повторяя изгибы старого русла, сбегает к Деркулу заросшая древними вербами и тополями Логачёва левада. Уже с раннего утра, предвещая скорую непогоду, там верещат копчики и прочая хищная птица.
Но когда неспокойно в небе и в лицо мне дует западный ветер, хищники умолкают, и слышен лишь шум и покряхтывание деревьев.
За Логачёвой левадой прилепился к горе старый казачий хутор Герасимов. По утрам, когда остывший в ночи воздух свеж и звучен, оттуда хорошо слышны голоса, гвалт гусей и рёв уходящих в стадо коров. Когда-то наши предки служили в одном казачьем полку, теперь наши дети – в разных армиях.
«Динь-динь-динь…» – плывут над землёй ясные звуки колокола – благовестит, сзывает к заутрене старый храм. Мне видать лишь его золочёный крест и омытую утренним багрянцем маковку. Осенью, в солнечные дни, когда раздетая левада сквозит жёлтым светом, сквозь неё проступают синие купола и даже часть белокаменных стен. Когда-то в этой церкви меня крестили, сейчас без паспорта и миграционной карты через погранпосты сюда не пройти – чужое государство.
Деркул у моего дома замедляет свой ток, а на Галичкиной яме и вовсе почти недвижим; заводи затянуты ряской, над которой покачиваются островки осоки и беловато-розовые зонтики сусака; чуть дальше, на чистой воде – цветы жёлтых кубышек и белых лилий. Здесь рыбное место, и сюда сходятся рыбаки как с нашей, так и с той стороны. Публика самая разнообразная, от знающих себе цену персональных пенсионеров до весьма сомнительных личностей.
На другом берегу, оседлавши замшелый пень, раскидывает свои снасти Лёха Кудин. Его хищно-заострённое лицо с постоянно кривящейся язвительной ухмылкой в губах, наглый, пронзительный взгляд обличали в нём едкого человека. Без пошлых шуток-прибауток, без жёлчных колкостей в чей-либо адрес он не может прожить и минуты.
В юные годы Лёху не единожды колотили за скверный норов, но это не сломило, – скорей укрепило его боевой дух.
Разматывает Лёха удочки, а сам уж рыщет своим нахальным взором, кому бы пожелать «хорошего настроения». Долго ждать не приходится – на нашем берегу появляется мешковатый увалень Зынченко.
– Привет, хохол! – радостно кричит Лёха. – Эй, Россия, как вы у себя такое юдо терпите, он же у вас всё сало сожрёт!
Зынченко степенно раскладывает удочки, молчит. Эта его невозмутимость больше всего раздражает Лёху.
– Во, пришёл хохол – наклал на пол, – уже пошловато куражится он.
– Приишов кацап – зубами цап, – наконец огрызается Зынченко.
– Я тебе дам «кацап»… – на полном серьёзе обижается Лёха, – Ишь – донских казаков к кацапне приписал.
– Ты дывы, якый козак выыскався, – берётся за дело Зынченко. – То тоби зарас ни Вийско Донске, а моя нэнька Украина.
– Да хоть Турция – мне по барабану, а вот тебе, Зынченко – хана там, за Деркулом.
– Это ж чему так?
– А ты что, не знаешь – в России хохлов к жидам приравняли.
– Ну и добре, что так, – значит, заживём.
– «Заживёшь»… Я вот Натахе скажу – она теперь сало тебе не даст.
– Дасы и сало, и всё, чего трэба. Это тоби Людмила кругом отказуе – от ты и злый такый.
Подобные перепалки меж ними случаются чуть не каждое утро. Дальше словесных баталий дело не заходит – они свояки и по-родственному ладят друг с другом.
На нашей стороне, под огромной вербой, по разные от неё стороны, рыбалят Женька Кулёв и Захарыч. Кулёв – бывший инженер, потому всегда и во
