— Прощайте. Извините.
Ирина оставляла его, но он ушел надменно и обиженно. Куда идти, куда скрыться? Дождик попадал в рукава и за воротник, ноги скользили, прохожие толкались. «Я застрелюсь», — подумал Виктор, лелея в себе ощущение безвыходного несчастья. «Может быть, вправду?» — задумался он спокойней, без пафоса. И тотчас представилась ему его смерть в виде процессии, венков, речей и слез красивых девушек. «Я это сделаю», — решал он, шагая по лужам. Все ему было несносно: дождик, грязь, уличная толчея, бесконечные ряды домов. Прекрасным казалось ему лежать в белом гробу, в цветах, со сложенными руками. «Какой молодой!» — шепчут девушки. «Какой красивый!», «И какой талантливый!» — говорят раскаявшиеся враги. А он лежит, бледный и строгий. С него снимают маску. Во всех газетах некрологи и портреты. Томик стихов его продается нарасхват. Но ему ничего уже не надо. Он умер от оскорбления, от несчастной любви.
Расплескивая лужи, уже не шел, а бежал Виктор. Воображение его возбужденно работало. Целые строфы проносились в его голове. Изысканнейшие рифмы рождались без труда. Бумаги, скорей бумаги!
Страшен Большой проспект осенней ночью. Идешь и не знаешь, на земле это или во тьме. Жалкие фонари не разгоняют дождливого мрака. Дым виснет над проспектом и грязнит дождевые капли. Липкая грязь заливает тротуары. С хриплым хохотом идут ночные девушки или — еще страшнее — стоят молчаливо под дождем на углах.
Никогда не казался проспект таким жутким Ирине, как сейчас, когда она шла без зонтика, без калош, одна, — второй уж раз шла и не могла уйти с него.
На больших часах одиннадцать часов, двенадцатый! Потом двенадцать будет, потом час. Никогда прежде не бывала на улице в этом часу Ирина.
Вчера она прошла проспектом. Сегодня ходит.
Ей ничего не надо. Она ведь не ищет мужчин, как другие девушки. Она курсистка. Она честная. Она ведь думала, что полюбила.
Но вернуться домой она не может.
Необходимо ей сейчас же идти домой, в свою комнатку, потому что хозяйка сказала, что если она и сегодня придет, как вчера, поздно, то ее не пустят. Нельзя девушке, живущей у порядочной хозяйки, бог знает где ночью пропадать.
Но Ирина не может вернуться.
Нищая ее комнатка святейшим ей кажется храмом.
И он осквернен ею, Ириной. Такая, как теперь, она не смеет входить в него. На минутку вошла сегодня днем и больше не может.
Весь день в тоске и ужасе Ирина заходила то на курсы, то в столовую, то в музей какой-то. Все было чуждым и ненужным. Мозг болел от вчерашних воспоминаний.
Где она была, сколько оскорблений вынесла! За солнечным, за пьянящим счастьем кинулась куда-то, куда — сама не знала, и вот упала в липкую грязь, в непроглядную ночь.
«Неужели это любовь? Неужели это все?» — этот вопрос жжет мозг Ирине.
И стоит в ушах холодный ответ обидчика:
«Все!»
Неужели же все? Тогда проклята любовь, и жизнь, и надежды. Ничего не надо. Уйти в эту ночь, ходить по грязи промокшими ногами, чувствовать, как в тонкие чулочки к девичьим ножкам проникает грязь и ползет к сердцу, душу затопляет…
Ирина остановилась.
Кто-то дернул ее за рукав.
Ирина подняла глаза.
Пред ней стояла девушка в платке. Свет фонаря озарял белое рябое лицо, запухшие глаза, со стыда спрятавшиеся глубоко, и большой красный рот.
Эта девушка что-то сказала Ирине.
К стенам жались другие, такие же, как она, слушали, что будет.
— Впервой? — повторила девушка.
Ирина в ужасе отшатнулась.
— Да ты не пужайся, — продолжала девушка, — и мы люди. Я сама гуляю недавно. С чертом спуталась. В меблированном доме на Малом жила в горничных, комнаты убирала.
Она крепко держала Ирину за рукав и не пускала. Онемев от страха, Ирина ее слушала. Девушка спокойно рассказывала:
— Двенадцать рублей получала, квартиру и чаевые. Да говорю, с чертом спуталась. Ну, и управляющий стал требовать. Я не пошла, он выгнал. Кабы не черт этот, чертежник, никогда б до улицы не дошла. Туды ж, Игорем зовется!
— Как? — дико вскричала Ирина, вдруг сразу все понимая.
— Игорем, говорю, называется, фамилия-то чудная. А ты не кричи, а то городовой придет, всех разгонит.
Она выпустила руку Ирины, полунасмешливо, полусочувственно на нее глядя:
— Под дождем таким впервой, конечно, трудно. Когда я шла, хорошее небо было.
Она посмотрела вверх. В рябое лицо закапал серый дождь.
— Тьфу ты, черт! — выругалась девушка и отошла к своим.
Ирина сделала шаг, шатаясь. Все силы напрягла, чтоб сделать второй. Казалось ей, что нет ужаса безысходней, чем у нее в душе был. И вот стало ей еще хуже.
«Туды ж, Игорем зовется!» — стояли у нее в ушах слова девушки.
И вспомнилось ей все, что было вчера.
С утра шел дождь, с утра тянуло ее к Гоби. После вечера у Адама ее не покидало опьянение. Надо идти, куда тянет. Эти слова Адама вскружили ей голову.
И вечером она пошла к Гоби.
Когда она шла к нему, какой-то внезапный, солнечный восторг охватил ее. Может быть, это был восторг не к нему. Теперь она наверное знала, что не к нему. Но тогда, когда она бежала к нему, он был для нее солнцем, родившим ее восторг.
Гоби встретил ее на пороге неприветливо, но, взглянув в ее необычно сиявшие глаза, переменился. Какая-то жесткая и злая гримаса пробежала по его лицу. Он вынул часы.
Было десять, начало одиннадцатого.
Ирина заметила, как дрожала рука его, державшая часы.
— Знаете что! — сказал он. — Наш подъезд запирается в одиннадцать. А мне хочется посидеть сегодня с вами подольше. Поедемте куда-нибудь.
— Куда-нибудь? — весело переспросила Ирина, и представился ей тогда почему-то сад, где растут бананы и апельсины. Гоби влез и бросает ей сверху бананы. Она ест их, сладкие, душистые, как у Адама, где она ела их в первый раз.
— Да, все равно куда, — с жесткой задумчивостью ответил Гоби, перебирая в уме недорогие гостиницы и проверяя состояние своего кошелька.
А Ирину он держал за руку, решив, что сегодня она от него не уйдет.
— Поедемте! — с беспечной смелостью воскликнула Ирина.
И они поехали на извозчике и, проехав не очень долго, к пестрому дому подъехали.
Прочтя вывеску «Отель», Ирина подумала:
«Куда же это мы?»
Гоби сошел и стал разговаривать со швейцаром. Швейцар, оглядев Гоби и Ирину, как никогда в жизни никто ее не оглядывал, не без насмешки отрицательно покачал головой. Тогда все это казалось Ирине забавным, и скоро они приехали к другому отелю, куда впустили охотней и откуда Ирина вышла после полуночи, поддерживаемая под руку Гоби, с опустошенной душой, в полубеспамятстве.
— Уйдите!
Это было все, о чем она молила Гоби.
Но он, хозяйственно и плотоядно улыбаясь, вел ее под руку до извозчика, вез на извозчике, и едва она могла его умолить, чтоб он не подвозил ее к самому дому, а позволил сойти на проспекте.
Как сегодня, бродила она и вчера, в нестерпимых муках вспоминая странную комнату с загороженной кроватью, с исцарапанным зеркалом, с крупной вывеской на двери: цена этого номера два с полтиной.
Два с полтиной!
Вот во сколько обошлась ему ее, девичья, жизнь.
«Туды ж, зовется Игорем!»
Злым смехом и вчера и сегодня хотела бы рассмеяться Ирина, но не умела. И умереть не умела, а то не жила бы ни минуты.
И так тяжелы были ее душевные муки, что не хватало сил остановиться на мысли о том, кто же виновник их: Гоби, Адам, велевший идти туда, куда тянет, или она сама, идущая теперь под дождем, по грязи.
Тонкие туфельки давно промокли, холодно пяткам, и еще хуже, чем чувство холода, чувство грязи, подобравшейся к телу, проникшей в него, грязи, от которой нет спасенья…
Ирина содрогалась.
Вдруг ее окликнул кто-то.
Она испуганно обернулась.
Ее нагонял Михаил.
Должно быть, он был страшно взволнован, потому что даже не спросил Ирину, почему она на улице, ночью, одна. Он весь дрожал, губы его тряслись.
— Я ему верил, я на него надеялся! — заговорил он, поздоровавшись с Ириной и не выпуская ее руки, — А он, а он истукан какой-то! Сидит как каменный, лицо темное, страшный. Он старик совсем, я и не знал.
— Вы про кого? — участливо спросила его Ирина, тряся за руку. — Про кого вы говорите-то?
— Про Адама нашего Федоровича, вот про кого! Недаром мать его Каином называла.
Он хотел еще что-то сказать обидное, и вдруг глаза его заморгали.
Ирина заметила, что очи заплаканы.
— У меня мать умерла, — глухо сказал он.
Ирина погладила ему мокрую, холодную руку.
— Звал Адама Федоровича… Не пошел. Сам, говорит, умираю. Сидит, ничего не делает, все ждет кого-то.
Ирина широко раскрыла глаза.
— Никого у меня теперь нет. Один я на свете. Только вы, только вы!..
