«Город Бога»? [138]
Мы ушли с середины. Ага, о проигранных выборах. Но это гениальное произведение. Какой мощный первый кадр – бегущая наутек курица! В исламе есть своя чистота и красота. В нашем глобализованном мире он придает смысл жизни обездоленных. О, перестань! Уровень безработицы низок, как и уровень инфляции, как и ставок кредитования. Минимальный размер заработной платы, «Социальная хартия». От этой твоей левацкой хрени меня блевать тянет. Говорю тебе, когда тела упали на землю, все здание сотряслось. Студенческие взносы [139]
– это преступление! Обездоленные? Бен Ладен всю жизнь пользовался трастовым фондом! Да мне плевать, пока здравоохранение остается бесплатным для конечного потребителя. С Дианой он выполнял свой долг. Эта вечная Боулз [140]
. Дурацкий лозунг! Блэр забивает Национальную систему здравоохранения менеджерами. Я тебе скажу, что такое вера. Беспочвенные убеждения. И те ребята в самолетах [141]
, вот они-то и были людьми веры. Дафнин Питер переметнулся на другую сторону. Он обедал с Биллом Кэшом [142]
. Первый шаг к развалу союза. Сначала мы потеряем все места в парламенте, которые занимали шотландские лейбористы, а потом вы увидите, как поднимает голову английский национализм. И это сожрет нас с потрохами. А я за независимость Шотландии. Фашисты с религиозным фасадом. Тогда ты должен ненавидеть шотландцев. Вместо Уайтхолла они получат Брюссель. Он пишет сатирические колонки в «Телеграф». Мы напились и спорили о Шекспире. Это не сатира, а брехня. А мне Брюссель нравится. Они никогда не вторгнутся. Им известно, что у Саддама есть ядерное оружие. Это все очень поверхностные, лживые и параноидальные манипуляции со средствами массовой информации. Они морально обанкротились. Избирателям, на которых ты ссылаешься, все равно. Мы должны считать их идиотами? Вспомни его речь в Чикагском университете. И это так называемая справедливая война? Это неизбежно наступит. А теперь он не хочет ничего видеть, кроме задницы Буша. Перестань, Бейнс! Говори за Шотландию. Вонючий релятивизм, в котором погряз весь левый фланг. А ты что же, думаешь, иракцы наслаждаются своими мучениями? Они готовятся, оба, совершить нечто катастрофическое. Ага, ты погоди, вот когда у СРП [143]
и у мирного ислама появится общая цель… Офигенная идея – называть убийц мусульманских девочек борцами за свободу. Я слышал, как Гофф говорил: Фрейн получит эту премию и, богом клянусь, он этого заслуживает. И эти мальчишки заявили: да, мы сварили младенца себе на обед и зарыли его кости на лужайке перед домом. Психиатры, социальные работники, суд поверили всему, потому что они хотели поверить. Полиция перекопала всю лужайку – ничего. Но ей все равно впаяли сорок три года. Говорю вам, если они вторгнутся, «Аль-Каида» будет править в Ираке. Вы уже видели пятисотевровую банкноту?
Он прервался, чтобы сделать себе сэндвич, а потом продолжал писать, не отрываясь, до полуночи. Пятьдесят одна страничка убористым почерком. Он проснулся в половине третьего утра, чтобы пописать. Такого еще никогда не бывало. Он стоял, глядя на струю в унитазе, и размышлял, стоит ли ему беспокоиться, что струя такая слабая. Он вспомнил Джойса, как Стивен и Блум в конце того дня стояли рядом в саду ночью. Итака. Когда-то у Роланда струя была, как у Стивена, – «высокая, свистящая». Теперь же ее траектория была, как у Блума: «длинная, менее мощная». Роланду не больно нравился его врач. Нет, он не пойдет к нему.
Потом он стоял у окна ванной, зажатой под плоской крышей небольшой пристройки сзади. Он взглянул на сад. Июльская ночь была холодная, небо расчистилось, и убывающая луна ярко освещала столик, за которым они с Лоуренсом сидели несколько часов назад. Странным образом он казался сверкающе белым, а трава под ним – черной. Стулья стояли так же, под углом к столику, как они их и оставили, когда ушли порознь. Его поразила упрямая преданность предметов, сохранивших точно такое же положение, в каком их бездумно поставили. Он поежился. У него возникло впечатление, что он увидел то, чего не должен был увидеть – как все стоит, когда его нет, как все будет выглядеть после его смерти. Идя к себе, он по привычке заглянул в спальню Лоуренса. Еще не вернулся. Он подумал было позвонить сыну. Нет, не надо вмешиваться. Скоро Лоуренсу семнадцать, и, наверное, у него с Вероник все идет как надо. Он лег в кровать и крепко заснул, без сновидений. А на следующее утро, в десятом часу, его разбудил телефонный звонок. Поначалу голос показался ему знакомым: кто-то из прошлого. Он еще не вполне проснулся и стал сонно перебирать в уме разные варианты. Но это оказался полицейский, который вежливо спросил, не Роланд ли это Бейнс. «Воспитание чувств» с грохотом свалилось на пол, когда он резко сел на кровати, с бьющимся сердцем и мгновенно вспотевшей ладонью, которая сжимала трубку, и стал внимательно слушать.
* * *
Когда Роланд серьезно взялся за свое образование – а тогда ему было уже хорошо за двадцать лет, – он мало интересовался естественными науками. Он что-то изучал, но ему казалось, что им не хватает гуманитарного измерения. Скрытые процессы в жерле вулкана, в дубовом листе или в туманности – это все чудесно, но они его не увлекали. А когда наука бралась изучать живительную почву, где люди успешно или неуспешно процветали в одиночку или совместно, где они любили, или ненавидели, или принимали решения, предложения науки казались ему либо слабыми, либо легко оспариваемыми. У нее в запасе были облаченные в красивые слова трюизмы, описания всем и так известных физических явлений или же событий в мозгу, давным-давно понятых или изученных в параллельном мире сознания. Например, личный конфликт. Известный и обсосанный в мировой литературе на протяжении 2700 лет, когда Одиссей, после семейной ссоры с Пенелопой и двадцатилетней разлуки, приковылял обратно домой. Опять на Итаку. Наверное, интересно было бы узнать, что в момент их позднего примирения в жилах Пенелопы резко повысился уровень окситоцинов и прочих веществ, но что еще говорит нам это обстоятельство об их любви?
Но Роланд не унывал. Он читал научно-популярные книги для «чайников», движимый не столько любопытством, сколько опасением отстать от других, остаться неучем на всю жизнь. В течение тридцати лет он проштудировал полдюжины книг о квантовой механике для массового читателя. Все они были написаны увлекательным языком, обещая наконец раскрыть связанные друг с другом загадки времени, пространства, света, гравитации и материи. Но сейчас он знал ничуть не больше, чем до прочтения первой из этих книг. Его утешало одно: знаменитый физик Ричард Фейнман сказал, что никто в мире не разбирался в квантовой механике.
Какие-то полузабытые концепции засели у него в мозгу, или, возможно, это были искаженные его воображением вариации. Сила тяготения воздействует на течение времени. Она также изгибает пространство. В мире нет никаких «объектов», только события. Ничего не двигается быстрее света. Но все эти заявления мало что значили для него или могли помочь ему что-то понять. Была, правда, одна историйка, знаменитый мысленный эксперимент, хорошо известный даже тем, кто никогда слыхом не слыхивал о квантовой механике. Кот Шрёдингера. Кот, спрятанный в стальном ящике, либо умерщвляется, либо нет случайно активируемым приспособлением. Состояние кота остается неизвестным вплоть до открытия ящика. В ситуации Шрёдингера кот считается до этого момента одновременно живым и мертвым. При хорошем исходе с открытием ящика происходит коллапс волновой функции, и живой кот выпрыгивает наружу в руки хозяйки, при ином же исходе кот в мертвом состоянии продолжает существовать во вселенной, недоступной хозяйке или ее коту. Путем экстраполяции можно предположить, что мир в каждый воображаемый момент распадается на бесконечное число невидимых возможностей.
Теория множественных миров казалась Роланду не менее невероятной, чем рассказ об Адаме и Еве в Эдемском саду. Обе были поразительными историями, и он частенько вспоминал о коте, когда сталкивался с проблемной ситуацией, имевшей неопределенный исход. Результаты всеобщих выборов, пол будущего ребенка, счет футбольного матча. В то утро, когда его разбудил телефонный звонок и в трубке раздался голос полицейского, кот явился ему
