теперь миссис Генри Винтер, приехала на чай к Диккенсу в Риджент-парк в то время, когда, как Диккенс точно знал, Кэтрин не окажется дома. Одного взгляда на прибывшую гостью хватило, чтобы его мечта растаяла.
Она «чрезмерно растолстела». Ее речь была убогой, а сама она весьма говорливой. Раньше она была несколько чудаковатой, теперь же стала форменной дурой. Их чай вдвоем оказался кошмаром, который он вытерпел только из вежливости. Потом он постарался раз и навсегда вычеркнуть ее из своей жизни. Но чего же он еще ожидал? Прошло двадцать четыре года. Эта история выявила то, о чем Роланд никогда не задумывался. Прошло без малого сорок лет с тех пор, как он в последний раз видел Мириам. Он ужасался при мысли о том, во что она могла сейчас превратиться. Ведь он мечтал, чтобы она сохранилась такой, какой он ее помнил. И не хотел, чтобы ее сменила жалующаяся на судьбу расплывшаяся матрона шестидесяти пяти лет.
Наконец молодой полицейский произнес:
– Вы раньше были с ней знакомы?
Поразмыслив, Роланд ответил:
– Вы хотите возбудить дело.
– Это будет не мое решение. Она была другом семьи? Вы познакомились с ней на каникулах?
Роланд пытался представить себя в четырнадцать лет. Тогда вся школа с ума сходила по вошедшим в моду остроносым ботинкам. Он умолял маму купить ему такие. Она перешила на новенькой швейной машинке его форменные фланелевые штаны в брюки-дудочки. Когда в то субботнее утро в октябре он подошел к двери Мириам, вот в каком виде она его увидела: гавайская рубашка, расстегнутая чуть не до пупа, забрызганные дорожной грязью брюки-дудочки и стоптанные штиблеты средневекового шута. И ходил он вразвалочку, широко расставляя ноги – мальчик, недавно ощутивший набухлость между ног. По последнему писку моды. Примчался к ней на велике без приглашения, чтобы успеть кончить, пока не наступил конец света. Интерес к нему женщины двадцати с лишним лет свидетельствовал о ее весьма специфическом вкусе.
– Мне надо подумать, – сказал он.
– Мистер Бейнс, вы жертва сексуального насилия. Это уголовное дело.
– У вас должны быть более неотложные дела. Омерзительные дела.
– И дела далекого прошлого.
– Зачем вы заставляете меня снова это все переживать?
– Во имя правосудия. Ради вашего же душевного спокойствия.
– Для меня это будет все равно что пройти через ад.
– Мы обеспечим вам экспертную поддержку. Вам, вероятно, известно, что из таких дел возникла целая новая культура. Раньше на это не обращали внимания, но теперь не так. И хорошая новость в том, что теперь у нас есть конкретные обвиняемые. За год мы провели массу успешных разбирательств.
– Ясно. Конкретные обвиняемые. – Он не стал признаваться Моффету, что сам когда-то был очень даже не прочь. И спросил: – А какой в этом смысл?
– Если мы добиваемся успехов, а я считаю, что это так, то наше финансирование растет, и мы отправляем за решетку больше насильников.
– И никогда не возникало соблазна слегка подделать улики? Чтобы побыстрее выполнить план?
Моффет улыбнулся. У него были неестественно белые зубы. Он выбрал себе плохого стоматолога. Надо было обратиться к более опытному, и тот бы придал его зубам натуральную белизну, как сам Роланд сделал себе пару месяцев назад. Он до сих пор гордился своей обновленной внешностью, которую ему обеспечила, да еще со скидкой, старая подружка, переквалифицировавшаяся в стоматолога-гигиениста. И он, осознавая свое конкурентное преимущество, улыбнулся в ответ.
Полицейский уже собирал свои бумаги.
– Так о нас пишут в прессе. В нашем активе сейчас больше стопроцентно выигрышных дел, чем мы можем осилить. – Он умолк и добавил: – Есть что-то дикарское в мужской психике.
– Безусловно.
– Но чтобы женщина посягнула на мужчину… У нас дел вроде вашего всего ничего.
– И там тоже есть конкретные обвиняемые?
Моффет встал и, положив визитную карточку на стол, подтолкнул к нему.
– Посмотрите, я там написал номер дела. Если вы дадите показания, это многим поможет. Мужчинам и мальчишкам.
Роланд проводил детектива-констебля до двери. Перешагнув через порог, Моффет сказал:
– Надо было спросить в самом начале. Это вам нанесло какой-то ущерб?
– Нет, совсем нет, – поспешно ответил Роланд.
И снова Моффет подождал, не скажет ли он еще что-нибудь, и, не дождавшись, отвернулся, поднял руку в знак прощания и зашагал к своей машине. Роланд закрыл дверь, привалился к ней спиной и устремил взгляд мимо лестничных перил в кухню. Ущерб. Да вот он, налицо. Выбитая, треснувшая или разболтанная плитка в полу. Под вытоптанным, в грязных пятнах, ковриком на лестнице иссохшие ступеньки начали гнить. В прихожей деревянные плинтусы тоже подгнили. Водопроводным трубам требовался ремонт, отопительной системе было уже лет тридцать, оконные рамы местами превратились в труху. Он смирился с мыслью, что никогда уже не съедет из этого дома. Нужно было класть новую крышу. Сертификат безопасности электропроводки датирован апрелем 1953 года. Уплотнители в потолке были частично асбестовыми. Знающий строитель, подумал Роланд, сказал бы, что всему дому требуется «хороший ремонт». Им с Лоуренсом вполне хватало на безбедную жизнь тех денег, что он зарабатывал игрой на пианино и случайными гонорарами за статьи в журналах. Но на «хороший ремонт» ничего не оставалось. А наступит день, когда денег станет еще меньше. Письмо от адвоката Алисы известило его, что, когда Лоуренсу исполнится восемнадцать, она перестанет посылать ему ежемесячное пособие на ребенка. Время от времени она посылала ему чеки через Рюдигера и была готова оплачивать взносы на учебу Лоуренса в Европе или США. Очень разумно.
Состояние дома было зримым проявлением обстоятельств, о возникновении которых ему не хотелось задумываться. Потерянное десятилетие началось в конце его пребывания в Афинах, когда он спал под крышей и выбросил недочитанного Генри Джеймса. Вернувшись в Англию, он какое-то время играл в «Ватаге», работал на стройках, на консервном заводе, спасателем в плавательном бассейне, на складе мороженого и прогуливал чужих собак.
А тапером в отеле, тренером по теннису и рецензентом в журнале новинок театра и кино он стал позднее. Он тогда много путешествовал с друзьями, а иногда и в одиночку, – пересек автостопом Соединенные Штаты, провел несколько дней в пещерах острова Иос, совершил поход с двумя приятелями из штата Миссисипи, сбежавшими от воинского призыва и отправки во Вьетнам, сначала в Кабул, оттуда в Пешавар через Хайберский перевал, и под конец они расслабились в долине Сват. Когда все деньги были истрачены, он вернулся, спал на чужих диванах и на полу в пустовавших домах. В то время он заводил интересных подружек, ходил на рок-музыкальные и джазовые концерты, фестивали, в кино – и трудился: на тяжелых или скучных работах, а то и на тяжелых и скучных одновременно. В семидесятые было легко найти временную работу.
В те дни много говорили о «системе». Он был против «системы» и считал классическую музыку ее неотъемлемой частью. Ему нравилось ошарашивать людей заявлением, что фортепьяно, созданное для исполнения Баха или Дебюсси, было позорным пережитком прошлого, исторической рухлядью. Годы его жизни летели: вчера ему было двадцать два, сегодня двадцать семь… Он утешал себя тем, что он свободен и все у него было зашибись! И он мог обуздывать временами обуревавшую его тревогу по поводу бесцельности своего существования. Но эта тревога набухала и в конце концов прорвалась наружу, и ее было невозможно унять. Ему исполнилось двадцать восемь, а он не сделал в жизни ничего полезного. Вот тогда-то он и записался на курсы литературы в Сити-лит и на курс немецкого в Институте Гёте. На собраниях Лейбористской партии он объявлял себя «центристом». На получение высшего образования у него ушло почти десять лет учебы урывками. Он не сдал ни одного формального экзамена. Многие в двадцатилетнем возрасте или всю жизнь гробили себя, просиживая в офисах, на фабриках и в пабах, не выезжая из страны никуда дальше Южной Европы. Так что имело смысл жить вот так беспечно, от зарплаты до зарплаты, и не быть таким, как все. Это и значило быть молодым. И, ловя себя на таких мыслях или таких разговорах, он понимал, что убеждать в этом надо не кого-то, а себя самого.
Он все еще стоял, привалившись спиной к входной двери. Какое облегчение,
