2
"Весьма вероятно, что наше время
великое и что именно мы стоим в центре
жизни, т.е. в том месте, где сходятся
все духовные нити, куда доходят все
звуки."
Александр Блок,
Запись от 17 октября 1911 года
Несколько жизней успела она прожить и до того, как, став монахиней, нареклась Марией. В самой первой, неправдоподобно далекой, ее звали Лизой Пиленко, она росла в родительском доме в Анапе на Черном море, зимой приезжала с матерью на два-три месяца в Петербург, где в Басковом переулке была огромная квартира маминой тетушки, старой, чинной аристократки. Тетушка была в дружбе с оберпрокурором святейшего Синода Победоносцевым; в семье помнили, как однажды - ей уже было лет восемь - Лиза вдруг сказала: "Константин Петрович, мне надо с вами поговорить". Оставшись наедине с суровым стариком, Лиза спросила: "Дядя Костя, что такое истина?" Он усмехнулся и долго объяснял невнятицу о любви к ближнему. Позднее Лиза не раз вспоминала об этой странной беседе, но уже имя Победоносцева связывалось не с теткой, не с детскими играми, не с истиной и любовью к ближнему, а со строками Александра Блока:
В те годы дальние, глухие, В сердцах царили сон и мгла: Победоносцев над Россией Простер совиные крыла, И не было ни дня, ни ночи, А только тень огромных крыл; Он дивным кругом очертил Россию, заглянув ей в очи Стеклянным взором колдуна...
Александр Блок был началом второй жизни. В его кабинете на Галерной, в ту памятную декабрьскую встречу 1907 года, речь шла о Победоносцеве; Блок говорил о нем с ожесточением и ненавистью. Полгода спустя Лиза прочла почти те же слова в статье Блока "Солнце над Россией", посвященной восьмидесятилетию Льва Толстого. Когда-то Победоносцев убедил правительство казнить первомартовцев, а после их повешения ухватил кормило государственной власти, которое не выпускал четверть века, до революции 1905 года, "стяжав себе своей страшной практической деятельностью и несокрушимым, гробовым холодом своих теорий - имя старого "упыря"". В той же статье - грозные вопросы: "Чья мертвая рука управляла пистолетами Дантеса и Мартынова? Кто пришел сосать кровь умирающего Гоголя? В каком тайном и быстро сжигающем огне сгорели Белинский и Добролюбов? Кто увел Достоевского на Семеновский плац и в Мертвый дом? И когда в России не было реакции, того, что с нею и за нею, того, что мы, пережившие ясные и кровавые зори 9 января, осуждены переживать теперь каждый день?.." Блок в разговоре с Лизой задавал эти же вопросы и отвечал на них: Победоносцев. В России Победоносцев был всегда убийца поэтов и мыслителей, столп российского мракобесия, упырь, объяснявший детям и старцам, что есть истина.
Думать ее научил Александр Блок. В сущности, зачем она тогда пришла к нему? За этим? Ответ появится позднее. Ей еще не было пятнадцати лет, она мечтала встретить настоящих революционеров, жертвующих жизнью за народ, и, не встречая их, перестала различать смысл существования. В конце 1907 года взрослая кузина-медичка свела ее на литературный вечер в реальное училище, где-то в Измайловских ротах, неподалеку от Варшавского вокзала. Монахиня Мария расскажет об этом вечере много лет спустя:
Читают стихи поэты-декаденты. Их довольно много. Один
высокий, без подбородка, с огромным носом и прямыми прядями
длинных волос, в длиннополом сюртуке, читает весело и шепеляво,
говорят - Городецкий. Другой - Дмитрий Цензор, лицо не
запомнилось. Еще какие-то, не помню. И еще один. Очень прямой,
немного надменный, голос медленный, усталый, металлический.
Темно-медные волосы, лицо не современное, а будто со
средневекового надгробного памятника, из камня высеченное,
красивое и неподвижное. Читает стихи, очевидно, новые. "По
вечерам, над ресторанами"... "Незнакомка". И еще читает...
В моей душе - огромное внимание. Человек с таким далеким,
безразличным, красивым лицом - это совсем не то, что другие.
Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю,
что-то отмеченное. В стихах много тоски, безнадежности, много
голосов страшного Петербурга, городское удушье. Они вовне меня,
они поют во мне, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что он владеет
тайной, около которой я брожу, с которой почти уже сталкивалась
столько раз во время своих скитаний по островам.
Спрашиваю двоюродную сестру: "Посмотри в программе: кто это?
"
Отвечает: "Александр Блок".
3
"Ты рассек мне грудь и вынул
Сердце - чашу налитую,
Год с тех пор еще не минул
Я ж столетия тоскую."
Елизавета Кузьмина-Караваева,
"Скифские черепки", 1912
Лиза Пиленко несколько раз с замирающим сердцем поднималась в четвертую квартиру дома №41 по Галерной улице и не заставала хозяина. Наконец ее попросили подождать в кабинете - он скоро вернется. Лиза с удивлением рассматривала огромный портрет Менделеева ("Что он, химик, что ли?"), письменный стол, на котором царил образцовый порядок ("Разве такой стол - у поэта?"). Звонок. Разговор в передней. Входит Блок. Он в широкой черной блузе с отложным воротником... Очень тихий, очень застенчивый. Разговор никак не начнется. Хозяин ждет, не спрашивает, зачем она пришла. Ей мучительно стыдно - она девочка, ей нет еще пятнадцати, неужели он может принять ее не всерьез? Начав говорить, она уже остановиться не в силах. Петербург отвратителен. На улицах рыжий туман. Недавно умер отец - почему он умер? Эта смерть никому не нужна, она несправедливость. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого Бога. Если же нет справедливого Бога, то, значит, и вообще Бога нет. Бога в мире нет, в мире есть горе, зло и несправедливость.
Блок слушал тихо и строго. Он не задавал вопросов и советовать не пытался. Позднее его гостья расскажет:
Он внимателен, почтителен и серьезен, он все понимает,
совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая.
Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовываются окна
других квартир. Он не зажигает света. Мне хорошо, я дома, хотя
многого не могу понять. Я чувствую, что около меня большой
человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее,
что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его
внимательность, какая-то нежная бережность. Мне большого человека
ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя.
Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души
там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее
материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу
легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска,
большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая
душа.
Прошло недели две, Лиза получила из Ревеля ярко-синий конверт, надписанный незнакомым твердым почерком. Кажется, впервые в жизни адресовали ей письмо как взрослой - Елизавете Юрьевне Пиленко. Письмо было трагическое: Блок советовал не поддаваться чувству тоски и бессмысленности, которое уже овладело его поколением и его кругом, выход же искать в природе, в причастности к народу. "Если не поздно, то бегите от нас, умирающих... " И в том же синем конверте было стихотворение, которое Лиза прочитала, и еще раз прочитала, и еще раз, спотыкаясь на строчке, упоминавшей ее возраст:
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите всё о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту
Что же? Разве я обижу вас?
О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я - сочинитель,
Человек, называющий всё по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как - только влюбленный
Имеет право на звание человека.
Позднее ей часто вспоминалась эта минута - как она, вспыхнув, разорвала в клочки ярко-синий конверт и письмо. Снисходительность великого поэта к начинающей писательнице не оскорбила бы ее: Блок имел на это право, он был автором "Осенней воли" и "Осенней любви", "Незнакомки", "Плясок осенних" и "Снежной маски". Но тут была снисходительность взрослого к ребенку, и еще вот что: отчаяние безнадежно усталого, опустошенного человека, обреченного на умирание вместе со своим поколением. Лиза вспомнила стихи Блока, где сатана манит человека мечтой о самоубийстве:
Пойми, пойми, ты одинок,
Как сладки тайны холода...
Взгляни, взгляни в холодный ток,
Где всё навеки молодо...
