в углу гостиной вызвал у него лишь мимолетный интерес. Путешествие до того его возбудило, что, по собственному признанию, он был просто не в состоянии ни подняться в свою комнату, чтобы переодеться, ни освежиться, ни посидеть где-нибудь в саду или на каком-нибудь диване. Казалось, его только что подсоединили к электрической сети и включили ток на всю катушку. Светясь как люстра, он без умолку болтал о том, над чем сейчас работает, с кем намерен встретиться в Нью-Йорке, что скажут люди о его скульптурах и что они уже сказали. Он вперемешку сыпал фамилиями торговцев произведениями искусства, коллекционеров, архитекторов, чиновников, занимавшихся вопросами градостроительства, а также миллионеров и женщин, пользующихся влиянием в высшем свете. Париж с Нью-Йорком, как и Рим с Лондоном, – все эти города, по его словам, восхищались им, и работы его пользовались там невероятным спросом.
По возвращении из Италии Генри принялся обдумывать сразу несколько проектов и знал, что по меньшей мере два из них потребуют от него недюжинных усилий. Сперва содержание, подобно отпечатку дыхания на холодном стекле, будет туманным и зыбким, и он мог лишь надеяться, что сумеет распознать некие внятные черты, прежде чем это дыхание растает. А затем придется трудиться – куда тщательнее и добросовестнее, чем когда-либо раньше. Поэтому, слушая болтовню Андерсена, он испытывал горькое удовлетворение оттого, что сам уже имеет опыт поражений, понимает, какую боль и стыд они несут с собой. Но раз Андерсен еще этого не познал, Генри будет молчать и просто наслаждаться сознанием того, что его друг наконец приехал.
Утром после завтрака, узнав, что Андерсен еще не встал, Генри отправился в садовый домик, чтобы приступить к работе, запланированной на сегодняшний день. Секретарь, казалось, не замечал его колебаний, запинок, бесконечных повторов целых предложений, но ничем не выдавал своего удивления и когда Генри диктовал так стремительно и без поправок, что пальцы шотландца буквально порхали над клавишами машинки. Работа отвлекала от мыслей о том, чем занимается его гость – возможно, до сих пор нежится в постели, или принимает ванну, или сидит за очень поздним завтраком, или вот-вот появится на пороге его кабинета. Уже давно, с предыдущими гостями, Генри обнаружил, что, погружаясь в работу, легко достигает полной, неистовой сосредоточенности на тексте; это был способ не думать о гостях или предвкушение скорой встречи с ними, а иногда и то и то. Генри трудился с небывалым рвением, будто хотел доказать самому себе, на что способен. Так продолжалось до полудня, пока он не довел шотландца до полного изнеможения и мог быть уверен, что Андерсен уже поджидает его где-нибудь в доме или в саду.
В Риме Генри заметил, что Андерсен обычно одевается так же, как и его собратья-художники: не слишком по-мещански, но и не чересчур богемно. Однако сейчас, когда скульптор поднялся с кресла, стоящего в углу гостиной на втором этаже, и поздоровался с хозяином, Генри бросились в глаза и его черный костюм, и белоснежная сорочка, и голубой галстук-бабочка, прекрасно гармонировавший с цветом глаз Андерсена. Было похоже, что молодой человек провел изрядную часть утра, готовясь к этой встрече.
Пока они обедали, стало ясно, что погода портится и любую прогулку, будь то пешая экскурсия по городу или поездка по окрестностям на велосипеде, придется отложить. На мгновение Генри задумался о том, чем же занимался Андерсен в Риме в те часы, когда шел дождь, но быстро сообразил, что там дожди редкость и что скульптор в любую погоду с легкостью найдет себе занятие в собственной мастерской. Когда Генри стал расспрашивать молодого человека о дождях в Ньюпорте, Андерсен сообщил, что это сплошной кошмар – день-деньской маешься в четырех стенах, ощущая себя узником в собственном доме, непрерывно выглядываешь в окно, ожидая, что вот-вот прояснится, но мрачная слякоть глядит оттуда в ответ до самого вечера, когда становится совсем темно и грустно. Он признался, что эти ужасные воспоминания никогда не изгладятся из его памяти, а потом рассмеялся.
Они еще не покончили с обедом, а капли уже дробно застучали в окна Лэм-Хауса, в столовой стремительно потемнело, сад сделался угрюмым. Сумерки быстро сгустились и в настроении Андерсена. Если бы Генри был один, он бы взял книгу и погрузился в чтение до самого ужина, а после трапезы вернулся бы к прерванным занятиям, но, насколько он мог понять, Андерсен вообще ничего не читал, да и трудно было бы представить себе человека его склада, покойно расположившегося в кресле и коротающего день с книгой в руках.
Прошлым вечером Генри заикнулся насчет пустой студии на Уочбелл-стрит, а за обедом выяснилось, что Андерсен охотно на нее взглянул бы, если они раздобудут зонтик и отважатся выйти под дождь. Генри хотелось бы, чтобы расстояние до студии было больше, чтобы экскурсия забрала больше времени и чтобы к ней нужно было готовиться. Но до нее было всего несколько шагов, и Берджесс Нокс поджидал их у дверей с зонтиками наготове. На этот раз он разглядывал Андерсена так, будто тот собирался сделать с него набросок. Они почти что бегом двинулись к заброшенному зданию. Генри нащупывал в кармане ключ.
Пусть он не знал, но должен был догадаться, корил себя Генри, что крыша мастерской протекает в двух или трех местах. Стоило открыть дверь, как все трое застыли на пороге, разглядывая, как капли бодро барабанят по бетонному полу. Сейчас в студии было темновато и неуютно, в углу валялся какой-то хлам и стояли старые велосипеды, и от шума дождя все выглядело еще тоскливее и непригляднее. Ни один из них не выразил желания пройти вглубь, так они и топтались у порога в полном молчании. Генри расписывал мастерскую как убежище, где скульптору будет приятно спасаться летом от удушающего римского зноя, как место, где зимой можно хранить готовые работы и демонстрировать их лондонским галерейщикам. Но сейчас студия больше походила на ветхий сарай, который только на то и годится, чтобы складировать тут заржавевшие велосипеды, и Генри не мог не понимать, что его молодой друг, мечтая об оглушительном успехе в крупнейших городах мира, до такой степени пленен собственным воображением, что в нем не отыщется ни капли снисхождения к подобному помещению, унылому и потрепанному. Даже поведение Берджесса Нокса, который переводил полубезумный взгляд с прохудившейся кровли на мокрый пол и с хозяина на его гостя, тоже служило тому, чтобы ноги Хендрика Андерсена больше не было в Рае.
Остаток дня Генри и Андерсен провели в бессистемных разговорах, а когда дождь наконец прекратился и небо
