книги Томаса были запрещены в Германии, он сочинял романы, не зная, прочтут ли их на языке, на котором они были написаны. Он трудился для читателя, которого не мог себе представить. Теперь он писал для тех, кто жил в сумерках, или тех, кто в будущем мог выйти на свет, и его проза ранила и исцеляла, словно кто-то пытался зажечь свечи в гулком сводчатом пространстве.
Война закончилась, и Клаус с Эрикой вернулись в Германию. Клаус ходил в военной форме и писал для военного журнала «Звезды и полосы», рассказывая о немецких городах после капитуляции. Эрика передавала репортажи о поверженной Германии для Би-би-си. Голо тоже был в Германии, налаживал работу радиостанции во Франкфурте. Клаус писал родителям из Мюнхена, что город превратился в громадное кладбище. Очертания знакомых улиц угадывались с трудом, целые кварталы – как корова языком слизнула. Клаус мечтал добраться до семейного гнезда на Пошингерштрассе, несмотря на то что там недавно жили фашисты, и войти в свою комнату. Но в доме не осталось даже дверей, чтобы постучаться. Он был пуст, словно ракушка. Во время войны дом использовали как своего рода бордель, призванный поставлять расово чистых арийских младенцев.
Эрика оказалась одной из немногих, кому разрешили увидеть заключенных перед Нюрнбергским процессом. Когда впоследствии личность той, кто их посетил, была раскрыта, Эрике рассказали, что многие нацисты хотели бы с ней поговорить. «Я бы ей все объяснил! – восклицал Геринг. – С Манном обошлись несправедливо. Я устроил бы все иначе». «Ты упустил возможность, – добавляла Эрика, рассказывая об этом отцу, – жить в замке, любоваться бриллиантами жены и с утра до ночи слушать Вагнера».
По армейскому пропуску Клаус в поисках Мими и Гоши добрался до Праги. После долгих блужданий он разыскал их и написал дяде подробное письмо о том, в каком состоянии их обнаружил. С этим письмом Генрих пришел к Томасу и Кате. Гоши, писал Клаус, голодала всю войну, но ее не арестовали. Зато ее мать провела несколько лет в концлагере в Терезине, но сумела выжить. Клаус почти не узнал красавицу Мими. Она перенесла удар, у нее выпали почти все зубы и волосы. Мими с трудом говорила и почти ничего не слышала. Они с дочерью нищенствовали.
Клаус написал матери, прося выслать им еды, одежды и денег, но ни в коем случае не писать по-немецки, потому что в Праге немецкий не жаловали.
Томас знал, что Генрих постоянно сидит на мели. Ему пришло в голову, что брат вполне мог бы вернуться в Германию, особенно если восточная часть останется под контролем русских. Томас оплатил бы ему проезд. Он смотрел вслед брату, который, показав им письмо Клауса, удалился, скорбно склонив плечи. В том, что случилось с Мими, Генрих винил себя.
Томас заметил, какими яростными стали письма его сына. Рассказывая о встрече с Францем Легаром и Рихардом Штраусом, которые превосходно себя чувствовали при нацистах, Клаус рвал и метал. Когда он спросил Штрауса, не задумывался ли тот об отъезде, композитор ответил, что не видел смысла покидать страну, в которой восемьдесят оперных театров. Эти слова Клаус написал большими буквами, сопроводив множеством восклицательных знаков.
Клаус взял для военного журнала интервью с нераскаявшейся Винифред Вагнер. Она рассказала ему об обаянии, щедрости и австрийском чувстве юмора Гитлера. Клаус писал домой, что, цитируя Винифред, он надеялся вызвать у читателей ярость, но никого не возмутили ее высказывания.
Он присылал домой вырезки из «Звезд и полос»: «У меня странные чувства к моей бывшей родине. Пропасть отделяет меня от моих соотечественников. Где бы я ни был в Германии, меня везде преследовали эта меланхоличная мелодия и ностальгические лейтмотивы: „Ты не можешь вернуться домой“».
Клаус узнал, что случилось с его друзьями: многих пытали, многих убили. Он видел, как люди, которые сотрудничали с режимом, начинают возвращать утраченные позиции. В письмах к родителям он подчеркивал, что немцы не понимают: их теперешние бедствия не что иное, как прямое и неизбежное следствие того, что они, как коллективная общность, сделали с миром.
– Не знаю, чем Клаус будет жить, когда все закончится, – заметила Катя. – Никому не нужен немец, который не может перестать говорить правду.
В первые недели после войны Томас думал об Эрнсте Бертраме, который тоже был где-то в Германии. Если в глубине души тот и не испытывал стыда, он должен был, по крайней мере, демонстрировать его на людях. За сотрудничество с нацистами Бертрама сместили со всех академических должностей, а его услуги как специалиста по Ницше больше не требовались. Ему, который открыто злорадствовал, когда нацисты жгли книги других писателей, будет тяжело оправдаться.
Гитлер и без Бертрама получил бы власть, принеся с собой хаос и смерть, но Томас верил, что поддержка Бертрама и некоторых его друзей придала режиму интеллектуальную устойчивость. Алчность, ненависть и стремление к власти стали менее очевидны, когда Бертрам поддержал фашизм авторитетом мертвых философов и бойкими фразами о Германии, ее наследстве, культуре и судьбе.
Когда бились стекла, горели синагоги, евреев вытаскивали на улицу из домов, как этому ученому мужу, спрашивал себя Томас, удавалось отводить глаза и успокаивать совесть? И как он умудрился втереться в доверие к властям, которые бросали в тюрьмы других гомосексуалистов? Представлял ли он когда-нибудь, чем все это кончится, – разрушенные города, голодающие люди, комитеты, создаваемые для того, чтобы никто вроде Эрнста Бертрама больше не мог открыть рот?
Спустя несколько месяцев Михаэль с Грет объявили, что приедут погостить на месяц с детьми. Катя призналась ему, как ждет их приезда, который позволит развеять тяжелую атмосферу, которая сгустилась из-за самозабвенной работы Томаса над новой книгой, новостей из побежденной Германии и постоянных назойливых звонков – Томаса Манна с семьей приглашали вернуться на родину и принять участие в восстановлении того, что разрушили фашисты.
Когда прибыл Михаэль с семейством, Томас начал искать способы развлечь Фридо. Первые несколько дней он часто прерывал работу и отправлялся на поиски малыша. Он поощрял Фридо приходить к нему в кабинет, бросал писать, подкидывал внука в воздух, проделывал магические трюки, которые в отсутствие матери так любили его собственные дети, рисовал картинки.
Михаэль отпускал убийственные замечания о книге, которую писал его отец. Что он может знать об образе мыслей музыканта? Ради сохранения мира в семье Томас терпел раздраженные суждения сына о музыке. Казалось, Михаэль не мог смириться с тем, что отец присвоил себе дисциплину, освоению которой он отдал всю жизнь. Томас пытался сменить тему, корча страшные рожицы Фридо, который заливался
