хохотом, а его мать убеждала малыша, что воспитанные дети так себя за столом не ведут.
– Как он может вести себя за столом, если его дед ведет себя словно клоун? – спросил Михаэль.
Поскольку у внука не было друзей его возраста, говоривших по-немецки, ему оставалось подражать родителям. Поэтому малыш, к радости Томаса, употреблял вперемешку детские и взрослые словечки.
Его собственный разум отяжелел от немецкого языка, пока Томас сражался с высокопарной манерой рассказчика и пародиями на разные стили. Поэтому невинный, но уверенный лепет внука его восхищал. И дело было не в воспоминаниях детства (во времена, когда он был ребенком, детей не поощряли болтать) и не в воспоминаниях о собственном отцовстве (его дети чаще перебивали друг друга, чем обращались к нему). Поток слов, который лился из Фридо, был новым и освежающим. Просыпаясь по утрам, Томас радовался, что ему предстоит целый день слушать этот детский говорок и развлекать внука, пока тому не придет пора ложиться в постель.
– Когда появится Эрика, – заметил Михаэль, – ты из кабинета и носа не высунешь.
В ожидании приезда Эрики Катя узнала, что ее брат Клаус Прингсхайм, вернувшийся из Японии вместе с сыном, хочет нанести им визит, пока дома гостят Эрика и Михаэль.
Катя принялась готовить дом к приезду гостей, перевешивая картины с места на место, передвигая коробки, которые были задвинуты под кровати с самого переезда. Она прожила в отрыве от семьи больше сорока лет. Ее родители умерли в Швейцарии во время войны, а отец так и не смирился с участью изгнанника. Катины братья разлетелись по миру. Семейный дом в Мюнхене был разрушен – на его месте возвели здание для нацистской партии. Визит Клауса заставлял Катю вести себя так, словно в глубине души она всегда считала молодые годы, проведенные в Мюнхене, лучшими годами своей жизни.
Томас с хмурым видом вышел встречать шурина на крыльцо. Клаус утратил красоту, но сохранил сардонический склад ума. Томас наблюдал, как Клаус, обозрев новехонькую собственность, искусно разбитые сады и чудесный вид, развел руки в насмешливом одобрении, затем пожал плечами, словно для такого, как он, все это было слишком претенциозным.
– Я вижу, птичка нашла позолоченную клетку, – заметил он, обнимая сестру.
Сын Клауса, стоявший рядом, ростом был выше отца. Особняк Томаса, кажется, не произвел на него впечатления. Перед тем как пожать руки, он сухо кивнул.
Поначалу Клаус обращался исключительно к сестре, но Эрика заставила дядю вспомнить о своем присутствии. На Томаса Клаус Прингсхайм даже не взглянул.
Скоро он принялся высмеивать за столом привычки Томаса. Тот, однако, продолжал проводить в кабинете все утро, гулять и дремать после обеда и читать по вечерам, по возможности избегая Клауса Прингсхайма. Спустя несколько дней за обедом Клаус заявил, что знает, над чем работает Томас.
– Роман о композиторе? Да, я знавал многих композиторов, к тому же учился у Малера. Он был гораздо более уверен в себе, чем многим кажется, если слушать его музыку. Его снедало честолюбие, он боялся жены, но никаких чертей там не было и в помине.
Томас не видел смысла отвечать. Взглянув на Катю, он заметил, с каким восхищением она смотрит на брата-близнеца.
Еще спустя несколько дней Клаус заговорил о «Смерти в Венеции».
– Моя бабка ее обожала и не переставала хвалить, пока моя мать не велела ей замолчать, прекратив неумеренные восторги. Мой отец был убежден, что после того, как ее напечатали, люди начали злобно таращиться на него в опере. Благодаря этому рассказу я завел много друзей, все до единого педерасты, и целый год после его выхода я не платил за шампанское.
Томас заметил, что Эрика напряглась.
– Все им восхищаются, – сказала Эрика. – Все книги моего отца вызывают у людей восхищение.
Серьезность Эрики, простота ее слов застали Клауса Прингсхайма врасплох. Он терпеливо выслушал рассказ Эрики о Нюрнбергском процессе и о том, как английский прокурор процитировал книгу ее отца о Гёте, будучи уверен, что цитирует самого Гёте. До конца обеда Клаус молчал.
– Мне говорили, что, завершив главу, вы читаете ее вслух перед семьей, – сказал Клаус на следующий день. – Мне хотелось бы присутствовать на таком чтении.
Вид у него был смиренный, словно он говорил без всякой задней мысли. Клаус обернулся к сестре:
– Теперь, когда моя красота осталась в прошлом, чтобы впечатлить людей, мне приходится рассказывать байки о домашнем укладе моего зятя.
Томас поймал взгляд Эрики, и ему показалось, она готова запустить в Клауса бокалом.
– Возможно, мы могли бы поговорить о Японии, – сказала Катя. – Кажется, император считает себя богом. Он бывал на твоих концертах?
Было условлено, что в ближайшую пятницу Томас прочтет им отрывки из своего романа. Томас намеревался прочесть две главы, первую – о том, как маленький мальчик по имени Эхо приезжает к дяде, одинокому композитору, и вторую – про смерть мальчика.
Чем ближе к назначенному времени, тем сильнее Томаса пугало предстоящее чтение. Хотя самое начало должно было читаться без труда, как и страницы, на которых он описывал красоту и очарование мальчика. Катя сразу поймет, что для этого образа Томас использовал Фридо. Он пожалел, что не выбрал другой прототип, который не так легко узнавался бы слушателями.
Они собрались в круг, включая только что приехавшего Голо, словно на какое-то семейное торжество. Работая над этими сценами, Томас считал их очень личными. Он отдал немецкому композитору то, что любил сам: юность и невинность. Но Леверкюн умел лишь разрушать то, что попадало к нему в руки, поэтому судьба мальчика была предрешена. Боль утраты сделает эту часть книги самой человечной. В ней Томас расскажет о цене, которую Леверкюн заплатил за свое всепоглощающее тщеславие. Договор, который герой заключил с дьяволом, не принадлежал миру сказок и фантазий, он был пугающе настоящим.
Томас начал читать, время от времени поглядывая на Катю, которая ободряюще ему улыбалась. Добравшись до сцены смерти, он замедлил темп, не поднимая глаз на слушателей. Возможно, ему не следовало так подробно описывать фазы болезни и эту внушающую ужас драму. Мальчику было больно, он кричал: «Эхо хочет быть умником, Эхо хочет!..» Милое личико исказилось до страшной неузнаваемости, мальчик скрежетал зубами, как бесноватый.
Наконец мальчик умер. Томас сделал то, что должен был сделать. Он отложил в сторону листы. Никто не проронил ни слова. Голо включил лампу и потянулся, издав низкий стон. Клаус Прингсхайм сидел, стиснув руки и глядя в пол. Его побледневший сын сидел с ним рядом. Эрика смотрела прямо перед собой. Катя молчала.
Наконец
