ответила, не помедлив ни мгновения, словно репетировала заранее.
– Из всех кандидатов – настоящих, прошлых и будущих – ваш отец был самым приемлемым.
– Это единственная причина?
– Была и другая, но она слишком личная.
– Я больше никогда об этом не спрошу.
Катя отпила кофе, собираясь с мыслями.
– Мой отец был дамским угодником. Это было сильнее его. Он хотел всех женщин, которые попадались ему на глаза. С твоим отцом у меня никогда не было таких проблем.
– Может быть, мне выйти, чтобы вы могли меня обсудить? – спросил Томас с улыбкой.
– Нет, любовь моя, – ответила Катя. – Мне нечего к этому добавить.
– Почему ты до сих пор общаешься с Альмой Малер?
– Вопрос интересный, – сказала Катя. – Альма невыносима. А после смерти Верфеля стала еще хуже. Она пьет и не стесняется говорить что думает. Я не могу сказать о ней ни одного доброго слова.
– Но ты продолжаешься с ней видеться?
– Да. Есть в ней что-то от старой доброй Вены. Я не про культуру и прочее. Скорее, про умение радоваться жизни. Наблюдать за этим такое удовольствие, но умение радоваться жизни уходит безвозвратно. Возможно, Альма такая последняя.
– И вот еще что. Клаус написал мне, что вы его обидели.
– Он не может найти себе применения, – сказала Катя.
– А здесь он вам не пригодится?
– Я не могу платить за него бесконечно.
– А за Эрику можешь?
– Эрика будет работать на отца. Ты представляешь Клауса в этой роли?
– Так дело в этом?
– Хватит, – сказала Катя. – Я не знаю, как мне справиться с Клаусом. Мы можем оставить этот вопрос?
– Я не хочу тебя расстраивать, – ответила Элизабет.
– Мы можем оставить этот вопрос? – повторила ее мать.
Когда Клаус вернулся в Пасифик-Палисейдс, он был таким худым и осунувшимся, таким сломленным и сокрушенным, что даже Эрика сочла за лучшее не заводить с ним споров. Когда Томас спросил его, принимает ли он морфин, Клаус пожал плечами: разве это не очевидно? Возможно, рассуждал Томас, в личной жизни Клауса случилось нечто, что заставило его пуститься во все тяжкие? У Клауса была манера зализывать душевные раны, рассуждая о своей литературной репутации и с жаром откликаясь на все общественные события. Сейчас он был одержим Густавом Грюндгенсом, первым мужем Эрики, который во время войны был любимым актером Геринга. Освобожденный из заключения русскими, Грюндгенс триумфально вернулся на сцену. Его появление в первом премьерном спектакле после войны вызвало овации. Клаус своими глазами наблюдал, как его приветствовал полный зал.
Томас несколько раз слышал, как Клаус расписывал эту сцену всем желающим. Поскольку его соотечественники, рассуждал Клаус, лишены возможности открыто поддержать обреченных нацистских лидеров и их лозунги, они демонстрируют недостаток раскаяния, восхваляя актера, который был любимчиком одного из вождей.
– То, что невозможно делать при свете дня, – говорил Клаус, – делается в темноте.
Клауса возмущала сама идея, что он может вернуться в Германию.
– В тридцать третьем году я уехал не из-за того, что совершил, а из-за того, что совершили они, поэтому мое нежелание жить в Германии происходит не от того, кем считаю себя я, а от того, кем являются они.
Из него вышел бы превосходный составитель речей или министр культуры, думал Томас.
За два месяца до этого Клаус, который сам автомобиль не водил, написал Кате, что хочет снять в Лос-Анджелесе коттедж неподалеку от дома родителей. Он просил ее присмотреться к ценам. Кроме того, он желал нанять молодого шофера, который бы умел готовить и обладал привлекательной внешностью. Клаус планировал прожить в Лос-Анджелесе полгода и иногда обедать у родителей.
Катя была вне себя. Томас не знал, что возмутило ее сильнее: непоколебимая уверенность Клауса, что родители заплатят за аренду коттеджа, упоминание молодого шофера или идея прожить так полгода. Катя ответила сыну, что не собирается за него платить и что само его предложение крайне возмутительно. Томасу показалось, что первый раз в жизни она позволила себе ответить сыну так резко.
Теперь, когда Клаус жил у них, Томас с Катей слышали, как по ночам он бродит по дому, а наблюдая, как его сонливость за столом сменяется безудержной болтовней, догадывались, что он принимает различные наркотики. Он почти не брился и, несмотря на замечания матери, что у него много носильных вещей, не часто менял одежду.
Сейчас Клаусу было немногим за сорок. Каждый день он носился с идеей о новой книге, которую мог бы написать, или статьей, которую ему закажут. Это была то биография Бодлера, то роман под псевдонимом о жизни гомосексуалистов в предвоенном Нью-Йорке, то статья о его пребывании в послевоенной Германии, то длинное сочинение о путешествии по американской железной дороге. Он никогда не спускался к завтраку, а иногда его не могли разбудить до обеда. В саду Клаус избегал солнечных мест.
– Если бы ты приучил себя вставать рано, – говорила Катя, – ты написал бы книгу, которую прочел бы весь мир.
Увидев чисто выбритого и причесанного Клауса в отглаженном пиджаке, белой рубашке, новых туфлях и с портфелем, который ждал такси, по виноватому взгляду Кати Томас понял, что она снова дала ему денег на поездку в Нью-Йорк.
Некоторое время они жили втроем с Эрикой. Пока дочь, действуя по строгому плану, занималась его бумагами и вела его переписку, Катя все больше отдалялась от Томаса. Почти все время она сидела в шезлонге, читая книгу, или помогала садовнику.
Поскольку Эрика занималась его перепиской и дневником, у них было что обсудить за столом. Катя, напротив, почти все время молчала. Дочь с матерью редко вступали в открытые конфликты. Впрочем, однажды в присутствии Голо Эрика выразила неудовольствие салатной заправкой, а затем стала жаловаться, что овощи вечно переваривают.
– Словно мы снова вернулись в Мюнхен с его ужасной едой, – сказала она.
– Какой ужасной едой? – спросила Катя.
– Густой подливкой, забивающей все вкусы. Все переваренное! Непропеченное! Несъедобное! Баварское!
– В те времена ты не жаловалась.
– Я понятия не имела, что еда бывает другой.
– Полагаю, это так. А еще ты понятия не имела о том, как себя вести, и до сих пор не имеешь, – сказала ее мать. – Я часто думаю, откуда ты такая взялась?
– Видимо, после ночи любви.
– Вроде тех, что ты проводила с Бруно Вальтером!
Побледнев, Катя посмотрела на Голо. Томас заметил, что Голо знаками показывает матери: сказанного довольно. Томас думал только о том, чтобы поскорее доесть и удалиться в свой кабинет. Он не удивился, когда Катя, вместо того чтобы постучаться к нему в дверь и позвать его на прогулку, куда-то укатила на
