тебе сделать карьеру, стану твоим менеджером. Все та же ложь самообмана. Мне нужен был только ты. Ты был мне нужен – вот почему я и запланировала поездку в Эдинбург. И опять же, я могла сделать так, чтобы все выглядело предельно разумно. Ты бы никогда не нашел никого, кто понимал бы тебя столь же глубоко или заботился бы о тебе столь же преданно. И никто из нас не смог бы найти большего сексуального удовлетворения. Брак был очевидным следующим шагом. Ведь мы всегда шли к нему, и бракосочетание в Шотландии было бы вполне легальным. Я была так захвачена своими прожектами, что не ожидала сопротивления с твоей стороны. Я к такому не привыкла и пришла в ярость. Но даже тогда, в самый разгар наших разборок, я придумала другой план. Ты начнешь учиться, а я приеду за тобой, заманю тебя, как раньше, ты вернешься ко мне, и у нас будет все продолжаться, как обычно. Я смогла прождать всего четыре дня. Но ты не пришел в первый день занятий. А потом в администрации мне сказали, что ты и не собирался возвращаться. Я была обескуражена. У меня был адрес твоих родителей в Германии, но я не стала им писать. Это был мой единственный козырь.
В комнате опять повисла тишина. Она, похоже, ждала, что он выскажется по поводу услышанного. Выскажет свое решение. Не дождавшись, она сказала:
– Я хочу кое-что добавить, если не возражаешь. Не знаю, пошел ли ты в другую школу и чем ты занимался все эти годы. Но я точно знаю, что ты не стал профессиональным музыкантом, пианистом, дающим сольные концерты. Я это знаю, потому что многие годы следила за афишами, спрашивала у музыкальных критиков и надеялась, что нанесенная мной тебе рана зарубцуется благодаря твоим успехам. Но ничего подобного не произошло. Возможно, и не могло произойти. И мне очень, очень жаль, что из-за меня ты лишился многого, а мир музыки лишился тебя и что ты стал жертвой моего безумия, которое я выплеснула на тебя.
Он кивнул. Им овладела невыносимая усталость. И удрученность. Их встреча была безнадежно испорчена, изувечена сознанием несостоявшейся истории – его собственной. Он был самоуверенным дерзким мальком, который искал быстрого посвящения в тайны секса из страха, что скоро наступит конец света. И в его крохотном мальчишеском мирке она оказалась единственной доступной ему добычей. Привлекательная, одинокая, обуреваемая эротическими фантазиями. Он пришел к ней со свербящей целью и был рад и горд тем, что получил от нее то, что хотел. И теперь, спустя сорок лет, он заявился, чтобы обвинить достойную даму, угрозами вынудив ее обличать саму себя. Словно хунвейбин времен «культурной революции» в Китае, вылезший из самодовольной толпы и подвергший унизительным издевательствам престарелого профессора. Он заявился, чтобы повесить на шею мисс Корнелл позорный знак. Но нет, все пошло не так. Это было обычное самобичевание жертвы, возложившей на себя вину. Он думал как взрослый. Вспомни: ты же был ребенком, а она взрослой. Она изменила твою жизнь. Кто-то скажет, разрушила. Но так ли это? Она же подарила тебе радость. А ты был послушным выразителем моральных догм того времени. Нет, и это не так! Роланда чуть не затошнило от взбудоражившего его вихря этих противоречивых выводов. Он больше не мог слышать ее объяснений, и собственные мысли были ему невыносимы. Он с трудом поднялся из кресла, ощущая тяжесть во всем теле. Когда он надел пиджак, она тоже встала. Разговор был окончен. Секунду они неловко стояли, избегая смотреть друг другу в глаза.
Потом она проводила его до входной двери и, открыв ее, поспешно произнесла:
– И еще одна вещь, мистер Бейнс. Пока вы были здесь, пока я рассказывала вам о тех событиях, мне кое-что стало ясно. Это решение пришло мне в голову только что, но я знаю, что не передумаю. Вы сказали, что если выдвинете обвинения, то мне придется все рассказать в суде. Этого не будет. Пока вы были здесь, я все решила. Если против меня возбудят дело, я признаю себя виновной. И тогда никакого суда не потребуется. Просто мне вынесут приговор. У вас есть улики, и я не смогу их оспорить. Больше того. Мой муж умер семь лет назад. Мы познакомились слишком поздно, чтобы завести детей. Родных у меня нет, только старые знакомые, бывшие ученики и мои выпускники из Королевского колледжа. И еще есть моя любительская музыкальная группа. Я хочу сказать, что у меня нет иждивенцев. И я приму свою судьбу как должное. После того как я увидела вас, я к этому готова.
– Я это запомню, – буркнул он, развернулся и ушел.
Жизнь Роланда Бейнса в преддверии его шестидесятилетия и впоследствии обрела форму преждевременного увядания. В основном он проводил время дома. Не хотел выходить, а предпочитал читать – вечерами, когда ему не нужно было играть на фортепьяно в отеле, по выходным, иногда днем, лежа в постели, иногда по ночам, и за завтраком он читал, прислонив книгу к банке с мармеладом. Спортом он перестал заниматься. За несколько лет он набрал лишние килограммы, которые отложились вокруг талии. Его ноги ослабли, да и весь организм ослаб, в том числе легкие. Иногда, поднимаясь по лестнице, он останавливался на полпути и убеждал себя в том, что ему в голову пришла какая-то мысль или вспомнилась интересная цитата из книги, заставив замереть на месте, хотя на самом деле ему просто надо было перевести дыхание или перетерпеть боль в коленях. Но ум его не стал слабее. По прошествии восьми лет его дневник все еще заполонялся и уже разросся до четырнадцати томиков. Он делал заметки обо всем прочитанном. Часто он ходил за реку и копался в букинистических лавках или посещал литературные вечера в Поэтическом обществе в Эрлз-корт или в Саутбэнк Центре [154], как это делал – хотя и редко – в молодости.
Тогда, в середине семидесятых, у него сложилось невысокое мнение о британских писателях. Эта была защитная позиция, чем и объяснялось его пренебрежительное отношение к ним. Он видел их в телепрограммах, посвященных современному искусству, и на сцене. Он не мог серьезно воспринимать этих парней в костюмах с галстуком или в твидовых пиджаках, которые дома весь день ходили в разношенных кардиганах и пузырящихся штанах, были членами «Гаррика» или «Атенеума» [155], жили в солидных виллах на севере Лондона или в особняках Котсуолда [156], говорили высокопарно, как только и мог говорить счастливец, раз в жизни удостоившийся чести разглагольствовать в стенах Колледжа всех святых в Оксфорде. Кто ни разу не рискнул отворить двери восприятия [157], приняв наркотик, отличный от табака или алкоголя, которые они трусливо отказывались считать психоактивными добавками; кто в большинстве своем учился в одном из двух старейших университетов, где они все друг друга знали; кто курил трубку и мечтал о рыцарском звании. Многие женщины их круга носили жемчуга и разговаривали отрывистыми голосами, словно радиодикторы военной поры. Никто из этих писателей, ни мужчины, ни женщины, в своих писаниях, как он тогда думал, даже не удосужился изумиться тайне существования или испытать страх перед грядущим. Они занимались тем, что описывали внешние приметы современного им общества, сардонически подмечая классовые различия. В их легковесных повестушках неудачный роман или развод – вот что считалось величайшей трагедией. Никого, за малым исключением, не заботили бедность, ядерное оружие, холокост или будущее человечества или хотя бы исчезающая красота сельской Англии, задавленная поступью современного сельского хозяйства.
Когда ему хотелось взять в руки книгу, ему становилось уютно с мертвыми писателями. Он не знал их биографий, мертвые существовали как бы в подвешенном состоянии во времени и пространстве, и его не интересовало, что они носили, где жили и как говорили. В те годы его любимыми писателями были Керуак, Гессе и Камю. А среди живых – Лоуэлл, Муркок, Баллард и Берроуз. Баллард окончил Королевский колледж в Кембридже, но Роланд простил его за это, как мог простить ему что угодно. Он придерживался романтичного представления о писателях. В его глазах они были ну если не босяками, то вольными бродягами, перекати-полем без корней, живущими на краю обрыва, заглядывающими в бездну и сообщающими
