все это на свой карманный диктофончик.
– Он мне не нужен, да его и нет. – Он даже снял пиджак и, протянув к ней для осмотра, кинул на кресло. Скрестив руки на груди, он ждал. Она прошла сквозь распахнутые французские окна на балкон и остановилась спиной к нему. Обдумывала варианты. Но у нее их было только два. Пока она не видела, Роланд нагнулся, схватился за дрожавшее колено и крепко его сжал. Никакой разницы. Мышца продолжала мерно подрагивать, точно внутри работал электромоторчик. Он перенес вес тела на другую ногу – не помогло. Он крепче сжал мелко подрагивавшее колено.
Он резко выпрямился, когда она повернулась и вошла в комнату.
– Хорошо. Давай поговорим, – произнесла она как ни в чем не бывало. – Пойдем на кухню. Я сделаю нам горячий напиток.
Она пыталась взять ситуацию под контроль. Показать ему свою просторную кухню. Превратить его в восхищенного гостя. Чтобы он оценил: это ее дом – не его.
– Мы останемся здесь, – тихо возразил он.
– Тогда, по крайней мере, присядь. – Сама она нацелилась занять вертящийся табурет у рояля.
– Постоим. – Он мечтал сесть. И подумал, что в любой момент может потерять присутствие духа и что только тонкая пелена отделяла его от готовности в отчаянии броситься отсюда вон, прорваться в другое измерение вселенной, в котором самоуничтожающийся дух лишит его воли к жизни. Между ними ничего не было, никакой защитной преграды. То, что они увидели, наполнило обоих разочарованием и страхом перед собственным угасанием, отраженным в их нынешнем облике. Его грозило перебороть только прошлое.
– Я хочу, чтобы ты все описала так, как это тебе тогда представлялось, с самого начала, что ты чувствовала, чего ты хотела, как расценивала свои действия. Я хочу услышать все.
Она отошла от табурета и сделала два шага к нему. И хотя он почти не оставил ей выбора, его удивила ее внезапная покладистость. Но он все еще боялся ее. И не хотел, чтобы она подступила ближе.
– Ладно. В тот день в октябре, когда ты появился у меня…
– Здесь остановись. – Он поднял руку. – С самого начала. Ты же знаешь: это не было началом. Я говорю о наших занятиях. Три года до этого.
Она чуть ссутулилась, уставившись в одну точку на полу. И, как ему показалось, стала качать головой, и он ждал, что она начнет возражать. Невозможно говорить с незнакомым человеком о таких интимных вещах. Но теперь ее голос звучал по-иному, не только тише, но и неувереннее. Он только мог гадать о причине столь внезапной смены тона. Она на глазах преобразилась.
– Ладно. Полагаю, это рано или поздно должно было случиться. И если ты именно этого хочешь, я расскажу.
Ее взгляд все еще был устремлен в пол, когда она набрала побольше воздуху. Он ждал. Когда она вдруг подняла голову и заговорила, то по-прежнему старалась не смотреть ему в глаза.
– Это было ужасное, жуткое время. Когда я училась в Королевском музыкальном колледже, у меня был серьезный роман со студентом-однокурсником. Больше того, мы любили друг друга, во всяком случае, я его любила. Мы два года прожили вместе. И в последний год учебы я забеременела. В то время это была катастрофа. Мы кое-как сумели наскрести денег и договорились об аборте в пасхальные каникулы. Моему другу, его звали Дэвид, пришлось продать свою виолончель. Наши родители ничего не знали. Все прошло не слишком хорошо, возникли разные осложнения медицинского характера, человек, к которому я обратилась, не был настоящим врачом. Я болела, потом наши отношения разладились. Я сдала выпускные. После этого я пошла на собеседование в совет графства, и мне предложили работу в «Бернерс-холле». Я сочла, что уехать подальше – лучше не придумаешь. Решила там зализывать раны. Но я этот пансион возненавидела. Старший преподаватель музыки Мерлин Клэр был ко мне добр, но остальные учителя… Ох уж эти утренние перерывы на кофе в учительской в главном здании… в те дни незамужняя женщина считалась угрозой и вместе с тем соблазном, вызовом. Словом, я себя там ощущала отверженной. То же самое было и в деревушке. Молодая женщина, живущая самостоятельно. Неслыханное дело – в 1959 году в сельской глубинке Саффолка. Наверное, там меня считали ведьмой.
– Мне нужно тебя пожалеть?
Помолчав, она сказала:
– Было бы лучше, если бы ты перестал смотреть на ту ситуацию глазами ребенка.
Воцарилась тишина. Роланд подумал, что глаза ребенка, каким он тогда был, именно то, что ему сейчас нужно. Он ничего не сказал, и она продолжила:
– Аборт сильно меня подкосил. К концу нашего романа я чувствовала себя физически и эмоционально опустошенной. Я была очень привязана к Дэвиду. Я скучала по знакомым, учительница музыки из меня оказалась никудышная, ни на индивидуальных занятиях, ни на уроках с тридцатью учениками в классе. А потом ты стал брать уроки игры на фортепьяно. Ты был тихий, робкий, беззащитный, оказавшийся далеко от дома. И во мне что-то загорелось. Я пыталась самой себе объяснить это тем, что во мне заговорили неутоленные материнские чувства. И мое одиночество. Или я обнаружила таившиеся во мне лесбийские чувства – ведь маленькие мальчики похожи на симпатичных девочек. Я прямо хотела тебя усыновить. Ты был такой подавленный и несчастный. Но этим дело не ограничивалось. Я это точно знала, но не могла себе в этом признаться. Была в тебе еще важная особенность, которую я очень быстро подметила: ты был одаренный. Однажды ты пришел на занятие. Я-то считала, что уже достаточно хорошо тебя знала, чтобы ты мог убедить меня своей ложью о том, будто всю неделю упражнялся, разучивая первую прелюдию Баха. Но я ошиблась. Ты играл ее так красиво и выразительно, это было прелестно. Чтобы ребенок мог добиться такого звучания – просто невероятно! Мне пришлось даже отвернуться, потому что я была готова расплакаться. А потом не смогла сдержаться. И поцеловала тебя. В губы. И по мере того как мои чувства к тебе с каждым твоим приходом крепли, единственное, как я могла с ними совладать, – это быть или притворяться очень строгой с тобой. Я насмехалась над тобой. Я даже тебя ударила, со всего размаха.
– Линейкой.
– Но потом случилось другое. Перед или после прелюдии, не помню. Мне стало стыдно. Тогда я уже была тобой безнадежно одержима. Я тебя потрогала. И, сделав это, я едва не лишилась чувств. Я поняла, что теперь это будет не просто пресечь. Это было совсем не материнское отношение. Или, точнее, не только материнское, но и другое.
– В твоем отношении было нечто садистское.
– Нет, никогда. Это было желание обладать. Мне нужно было завладеть тобой. Это было какое-то безумие. Сексуально незрелый маленький мальчик. Я не могла понять, что со мной происходит. Маленький неряха среди десятков таких же маленьких нерях в школе. Я уговаривала себя перестать обращать на тебя внимание, но не смогла. Не смогла себя пересилить. Я не могла уехать. Но я договорилась с Мерлином Клэром, чтобы он занимался с тобой музыкой вместо меня, но, несмотря на это, я пригласила тебя приехать на обед к себе в коттедж. Безумие! Я очень переживала, когда ты не приехал. Но я понимала, что для меня так даже лучше. Я не хочу думать, что могло бы произойти. Я убедила себя в том, что мне нужно быть ближе к тебе и пестовать твой талант. Это был мой профессиональный долг. Было ясно, что из тебя получится выдающийся пианист, не то что я. И ты, без сомнения, был таким, когда я видела тебя в последний раз. Ты уже исполнял первую балладу Шопена. Это было поразительно. Быть может, у меня был какой-то резон хотеть быть твоим учителем, но я обманывала себя. Я хотела тебя. После того как я сдала тебя с рук на руки Мерлину Клэру, я старалась не попадаться тебе на глаза. Если же я замечала тебя издалека… О, как же я мечтала видеть тебя, просто видеть тебя. Но если я замечала, что ты идешь навстречу, я уходила.
Теперь, когда они окунулись в мир своих воспоминаний, он ощутил себя свободным. Он ее перебил, не в силах скрыть гнев:
– Тебе надо было просто уйти из школы. Ты рисуешь себя жертвой, бедной несчастной девушкой, оказавшейся во власти
