миру, что они там увидели. И, уж разумеется, никаких им рыцарских званий и жемчугов.
Через несколько десятилетий он стал щедрее. Не таким глупым. Твидовый пиджак никогда никому не мешал писать хорошо. Он был убежден, что написать по-настоящему удачный роман невероятно трудно, и даже если ты сумел дописать его до половины, это уже большое достижение. Его удручала устоявшаяся у издателей практика отдавать поступающие рукописи на рецензию другим писателям, а не критикам. Он считал устрашающей экзекуцией то, что не добившиеся успеха писатели разносят в пух и прах прозу своих коллег, пытаясь локтями пробиться наверх и застолбить себе местечко под литературным солнцем. Необразованный двадцатисемилетний юнец, каким Роланд был некогда, поднял бы на смех его нынешних писателей-фаворитов. А он теперь читал произведения из канонического списка любой британской семьи, книги, чьи авторы оставались вне грандиозной крепости модернизма. Генри Грин, Антония Уайт, Барбара Пим, Форд Мэдокс Форд, Айви Комптон-Бёрнет, Патрик Гамильтон. Некоторых из них ему когда-то порекомендовала Джейн Фармер, знавшая их по журналу «Хорайзон». Его бывшая теща умерла несчастной, потому что опять рассорилась с дочкой из-за мемуаров Алисы – безжалостного рассказа о ее детстве в Мурнау и Либенау. Из уважения к Джейн Роланд прочитал малоизвестные романы Элизабет Боуэн и Оливии Мэннинг как бы в качестве компенсации за то, что его не позвали на похороны. Лоуренс тоже был отстранен. Так всем будет лучше, объяснила Алиса Рюдигеру, который передал её слова Роланду.
И вот сейчас, в 2010 году, за неделю до всеобщих выборов, он пожертвовал вечерним чтением и отправился в Ламбет [158] раздавать листовки. Он давно покинул ряды Лейбористской партии, но по старой памяти продолжал рассовывать в почтовые ящики агитационные буклеты – а еще потому, что обещал. Он без всякого энтузиазма ходил от дома к дому: это занятие его выматывало. До мая было еще далеко, стояла жара, а он был уже слишком стар для такого прозаичного задания. В местном штабе партии не было ни единого знакомого лица. Новые лейбористы выдохлись. Их проект исчерпал себя. Добрые дела были выполнены и забыты. Ирак, гибель людей, безответственные решения Америки, фракционная борьба не на жизнь, а на смерть – все это вынудило кое-кого из лучших местных активистов сдать партийные билеты. В последние два года все только и говорили о финансовом крахе. Винить в нем надо дерегулированный финансовый сектор и алчных банкиров, говорили избиратели, многие из которых дрейфовали вправо. Покуда вахту несли лейбористы, произошла катастрофа. И электорат разумно счел, что бразды правления в экономике следует передать другим силам. Гордон Браун растратил первоначальный дух сочувствия и решительности. В главном штабе партии на Розендейл-роуд поговаривали, что в ходе предвыборной кампании его «боевой задор» выветрился.
Вечером Роланд отправился в Сомерсет-хаус [159] на лекцию о Роберте Лоуэлле. У него было две причины пойти. Одна состояла в том, что примерно в 1972 году, задолго до того как заняться самообразованием, Наоми сводила его в Поэтическое общество, где Лоуэлл читал свои стихи. Поэт должен был по-любому возглавлять список ненавистных ему литераторов. Он был напыщенный бостонский брамин [160], стопроцентный янки. Но при всем при том он был ярым противником вьетнамской войны, и его явная отстраненность от происходящего или безумие в начальной стадии гарантировало ему в тот вечер иммунитет. В перерывах между чтением стихов поэт производил впечатление человека, забывшего или не придававшего значения, где он находится, и пускался в вольные рассуждения о короле Лире, научной классификации облаков и жизнелюбии Монтеня. Лоуэлл был культурным героем эпохи, последним англоязычным поэтом, считавшимся голосом нации, пока в этом качестве не утвердился Шеймас Хини. А в самом конце выступления, как будто отвечая на всеобщий запрос, хотя никто из слушателей и слова не сказал, Лоуэлл прочитал «Павших за Союз» с тем печальным, чуть дрожащим бостонским говорком в нос, который креп по мере приближения к финальным строкам, ставшим уже тогда знаменитыми: «Повсюду огромные авто снуют, как рыбы; рабская услужливость скользит при жирной смазке» [161].
Сегодня лекцию читал профессор Ноттингемского университета. Узкой темой лекции был сборник Лоуэлла «Дельфин» 1973 года, для которого поэт надергал, как самый настоящий плагиатор, и отредактировал фрагменты злобных писем и телефонных разговоров своей жены Элизабет Хардвик, брошенной им ради другой женщины – Каролины Блэквуд. Она была беременна от него, а он полон решимости жениться на ней. Более широкой темой лекции стало жестокосердие художников. Можем ли мы игнорировать или простить им тупое упрямство или жестокость, проявляемые ими ради служения искусству? И чем крупнее талант, можем ли проявлять к нему большую терпимость? И это была вторая причина появления здесь Роланда.
Профессор с выражением прочитал одно стихотворение из «Дельфина», сонет. Смущало то, что стихотворение, надо признать, было очень красивым, и оно вряд ли появилось бы на свет, прояви Лоуэлл большую трепетность к переживаниям Хардвик. Потом зачитал отрывок из ее печального письма, на основе которого Лоуэлл сочинил сонет. Частично текст письма был использован в стихотворении слово в слово. Потом лектор зачитал письма Лоуэллу от друзей – Элизабет Бишоп: «шокирующе… жестоко», и из другого: «чересчур личная жестокость», и еще: эти стихи «растерзают сердце Хардвик». Другие же советовали ему опубликовать сборник, полагая, что он все равно так и сделает. В попытке добавить ложку меда к бочке дегтя лектор констатировал, что Лоуэлл сильно и долго страдал из-за своего решения, не раз меняя план публикации, переписывая отдельные вещи, внося коррективы в структуру сборника, и подумывал выпустить его ограниченным тиражом. В конце концов, видимо, правы оказались те его друзья, которые считали, что он все равно поступит так, как привык поступать всегда. Элизабет Хардвик, которую он не предупредил заранее, неожиданно обнаружила, что в книге цитируются ее слова. Ее дочь от Лоуэлла Харриет тоже там фигурировала. Какой-то критик счел ее портрет «одним из самых неприятных образов ребенка в истории». Поэтесса Адриенна Рич осудила «Дельфина» как «одно из самых мстительных и подлых произведений в истории поэзии». И как же оценивать эту книгу теперь, по прошествии тридцати семи лет?
Профессор поместил «Дельфин» в число лучших произведений поэта. Следовало ли публиковать сборник? По его мнению, нет, хотя он не видел в своих словах никакого противоречия. А можно ли смягчить возмущенную оценку выходки Лоуэлла, учитывая высокое качество творческого результата? Но он считал такую постановку вопроса неуместной. Способствовала ли проявленная поэтом жестокость созданию высокой или низкопробной поэзии, дела не меняло. Жестокий поступок оставался таковым в любом случае. Этим суждением лекция завершилась. По рядам пробежал ропот – по-видимому, одобрения. Приятно было осознать неоднозначность подобных дилемм цивилизованного поведения.
Встала женщина и задала первый вопрос. В комнате находится слон, заявила она. Мы обсуждаем здесь поведение мужчин-художников в отношении их жен, любовниц и детей, в чьем появлении на свет они поучаствовали. Мужчины забывают о своей ответственности, они заводят интрижки, напиваются, распускают кулаки и, оправдывая себя, ссылаются на интересы своего высокого призвания, своего искусства. История знает считаные случаи, когда женщины ради своего искусства приносили в жертву других, за что их, как правило, подвергали жестокому осуждению. Женщины скорее были склонны жертвовать собой, отказывали себе в радости иметь детей, чтобы заняться искусством. К мужчинам же относились куда более снисходительно. Если речь шла об искусстве, поэзии, живописи или о чем-то подобном, то это были всего лишь особые случаи банального мужского права. Мужчины хотели всего: детей, успеха и беззаветной преданности женщин их мужскому творчеству. Раздались громкие аплодисменты. Профессор явно растерялся. Он, видно, не рассматривал проблему в таком ракурсе. Что было удивительно: как-никак вторая волна феминизма еще поколение назад захлестнула университеты страны.
Покуда выступившая женщина и профессор спорили, Роланд обдумывал свои действия: он намеревался вмешаться. И это намерение заставило его сердце биться сильнее. Он уже придумал первую фразу: «Я мужской вариант Хардвик». Это могло
