кого увели оттуда, о чем говорить было не принято. О них никто никогда не вспоминал. Но все помнили имена и лица соседей, некогда живших там, так что им были хорошо известны и эти призраки, и их дети. Местные ненавидели американцев, обосновавшихся на военных базах, но с удовольствием принимали деньги, поступавшие им по плану Маршалла. Так уж вышло, что между донорами и дотациями возникла разделительная черта. И по мере восстановления экономики обострялась борьба за ресурсы, за товары массового спроса, которая глубоко врезалась в коллективную память. Новые дома возводились убийцами на костях их жертв. Эта территория была хорошо исследована историками и писателями – Алиса в этой связи ссылалась на роман Герта Хоффмана «Вейльхенфельд». Новизна же ее прозы заключалась в виртуозности письма, в лирической желчности. Ее коробило убеждение, будто в первые послевоенные годы Германия могла быть восстановлена только благодаря коллективной амнезии.
Но затем она заглянула в себя. И в последующих главах сосредоточилась на сугубо личном. Алиса оказалась меж двух огней. Ее возмущала раздутая слава «Белой розы». Это был фиговый листок, прикрывавший мерзость национального беспамятства. В то же время она обвиняла отца за то, что тот открещивался от движения, которое он отважно поддерживал, пускай только после 1943 года. Генрих был добропорядочным бюргером, обрюзгшим и разленившимся, который опасался, что о нем дурно подумают тайные нацисты, бывшие его клиентами и возглавлявшие местные муниципалитеты и юридические ассоциации. Она описывала Генриха в стиле карикатур Георга Гросса – совсем не таким, каким его помнил Роланд: сидевшим у камина, потягивавшим шнапс, обаятельным, терпимым, добродушным, растерянным и немного затюканным женой и дочкой. По ее словам, он был разочарован тем, что у него дочь, а не сын. Он почти не принимал участия в воспитании Алисы, никогда ее ни в чем не поддерживал и, когда она с ним заговаривала, явно скучал. Более того, он как будто бы ее не слышал. И целиком оставил ее на милость матери.
Вот где был корень зла. На страницах «В Мурнау» Джейн Фармер представала озлобившейся женщиной, которую источило ощущение напрасно прожитой жизни. Ее литературное дарование и писательские амбиции были разрушены отнюдь не по ее воле. В жизни Джейн все разрушило ее дитя. Маленькой Алисе было суждено страдать в холодной атмосфере нелюбви. Мать часто ее наказывала – то больно била по ногам, то на долгие часы запирала в детской, редкие лакомства отбирались по прихоти матери в наказание за проступки, которые Алиса и припомнить не могла. Она изо всех сил добивалась от матери знаков любви, но росла в мрачной тени ее ненависти. В детстве она не знала ни прогулок на природу, ни праздников, ни шуток, ни вкусностей, ни сказок перед сном. Никто ее никогда не ласкал. Ее мать жила в клетке невысказанных обид. Даже когда Алиса решила уйти из дома и уехать в Лондон учиться, она запомнила, как мамина рука тяжело легла ей на плечо, словно желая отвратить от выбранного в жизни пути. Она очень долго писала первые два романа, столь же слабые по замыслу, сколь робкие и апологетические по стилю.
Описание дня, когда Алиса бросила своего лондонского мужа и недавно родившегося ребенка и отправилась в Либенау предъявить матери счет, было одним из самых ярких эпизодов книги – драматичных, энергичных, исполненных давно затаенных эмоций. На эту сцену критики единодушно обратили внимание. Они сошлись на том, что только Эберхардт могла так умело воссоздать, тонко передав боль и гнев, клубок противоречивых эмоций, взаимного непонимания. Роланда же в описании Алисы заинтересовало то, как близко оно оказалось к версии, которую ему много лет назад, теплым вечером в саду, изложила сама Джейн.
Мемуары Алисы стали бестселлером в Германии и других странах, в том числе в Британии. Чужое несчастное детство для многих служило не только утешением, но и способом эмоционального самопознания и выражением того, что все и так знали, но хотели снова и снова услышать: нас формируют первые годы нашей жизни и этот факт нужно принять как данность. Роланд же отнесся к описанию Алисы скептически, и вовсе не из чувства солидарности с Джейн. В пятидесятые многие отцы не принимали активного участия в жизни своих детей, особенно дочерей. Объятия, проявления любви считались тогда слишком показными, даже не вполне приличными. В этом смысле его собственное детство было типичным. Шлепки по ногам, по попке были распространенным явлением. Детей, при всей любви родителей к ним, следовало держать в ежовых рукавицах, а не выслушивать. С ними никто не вступал в серьезные беседы. Они были бесправными существами, ибо в них видели случайных прохожих, временных протолюдей, которые бесконечно, год за годом, переживали разные стадии бесстыдного процесса становления. Так было. Такова была культура. И в то время она считала себя чересчур податливой. Сто лет назад родительским долгом было сломить волю ребенка побоями. Роланд полагал, что тем в его стране, кто мечтал вернуться в те времена, в середину девятнадцатого или двадцатого века, следовало бы хорошенько подумать, стоит ли.
Роланд счел, что «В Мурнау», при всех ее достоинствах, наименее удачная книга Алисы. Она, что нехарактерно, нарочито драматизировала жизненные обстоятельства. Он знал, что Джейн могла быть резкой и грубоватой, но она не была жестокой. И то, что Алиса назвала ее имя, указав на деревушку и дом, где она жила, Роланд счел непростительной ошибкой. Спустя месяц после похорон тещи Роланд встретился с Рюдигером в занюханном американском баре отеля «Стаффорд» около Грин-парка. Успех мемуаров пробудил у автора чувство вины. Это чувство усилилось на похоронах матери, когда Алиса убедилась, что многие знакомые Джейн не отвернулись от нее. А потом Рюдигер рассказал ей об оскорбительных письмах, которые Джейн получала.
– Но лишь потому, что Алиса сама об этом спросила. А иначе я бы ничего ей не сказал.
– И как она отреагировала?
– Она похожа на большинство талантливых писателей. В них есть, знаете ли, нечто наивное. Ей не терпелось написать эту книгу. И она не думала о последствиях, хотя мы все ее предупреждали.
Рюдигер, вконец облысевший, раздобревший и приобретший величественные манеры, теперь возглавлял издательство «Лукрециус». И он теперь мог позволить себе несколько дистанцироваться от своего знаменитого автора. Ведь у него, кроме Алисы, были и другие.
– После похорон она решила изъять книгу из продажи, а нереализованные экземпляры пустить под нож. Мы убедили ее, что это сослужит ей дурную службу. Будет выглядеть как признание того, что она совершила ужасную ошибку. Так мы ей сказали. Ущерб уже нанесен. Ей надо двигаться дальше. Возможно, написать другую книгу о матери.
* * *
Был уже час ночи. Роланд собирался выпить на сон грядущий немного виски, сильно разбавив его водой. Бутылка стояла у него под рукой, и он налил себе изрядную порцию, добавив совсем немного воды. Неожиданно на защиту Алисы встал Лоуренс. Его до глубины души тронули ее мемуары, как он сказал отцу по телефону. И он назвал скептицизм Роланда «неуместным». Сын был необычно откровенен.
– Тебя же там не было. Ты познакомился с Oma и Opa много лет позднее, когда они стали добрее, как это бывает с пожилыми людьми. И неважно, что в те годы так было принято, что тогда родители именно так обращались со своими детьми. Это ее жизненный опыт. Можно сказать, что она говорит от лица целого поколения. Если культура тогда была такая жуткая, какое до этого дело восьмилетней девочке, которую отправили спать без ужина. Это ее жизнь, и она вправе описывать ее такой, какой она ее ощущала.
– Свою правду.
– Не передергивай, папа. Просто правду. У меня полно знакомых, которые рассказывали мне о своем дерьмовом детстве и своих ужасных родителях. А потом я встречаю этих родителей – и они сама доброта. Но я же не стану считать своих знакомых злонамеренными лжецами. Во всяком случае, думаю, тебе не понравилась эта книга по другим причинам.
– Может быть, ты прав.
Этот разговор состоялся, когда Лоуренс находился где-то на американском Среднем Западе, где участвовал в конференции о сельском хозяйстве
