в условиях изменения климата. Роланд уже не виделся с ним полгода и не хотел заводить серьезный спор по телефону. У его сына было гораздо больше аргументов, чем у него, невзлюбить мамины мемуары. И то, что книга его взволновала, было достойно восхищения и говорило о великодушии Лоуренса. Но если Джейн исковеркала жизнь дочери, то что уж говорить о том, как она исковеркала жизнь сыну? И где же тут честная писательская оценка обеих матерей и, если на то пошло, отца? Беспорядочная, вечно маргинальная, жизнь Роланда, с его урывками приобретенным каким-никаким образованием и серийной моногамией передалась по наследству Лоуренсу. Это трудно было назвать подарком судьбы.
Всякий раз вступая на приятную нейтральную полосу, куда его приводил стаканчик виски в конце утомительного дня, он обыкновенно размышлял о том, что тайна жизни Алисы по меньшей мере всегда была ему интересна. В его жизни больше таких, как она, не было – даже отдаленно. Не считая Мириам, никого, склонного впадать в такие крайности. Для большинства людей, включая и его самого, жизнь просто происходила. Алиса же сражалась за нее. Он больше никогда не видел ее после той случайной встречи в берлинском переулке, когда Стену повалили в пятидесяти разных местах. Почти двадцать один год назад. И он сомневался, что еще увидит ее когда-нибудь. И в этом было нечто сказочное. Она разрослась до огромных размеров. Она заняла пространство в умах нескольких миллионов человек, читавших ее книги на сорока пяти языках.
Она вновь появлялась в его жизни с английским переводом каждой ее новой книги, примерно раз в три года, и с вырезками рецензий, которые ему время от времени посылали помощники Рюдигера. Роланд давным-давно попросил не присылать ему полный свод откликов прессы на ее книги. А между этими событиями он редко о ней вспоминал. И когда случайно натыкался на статью о ней, это всегда нарушало его душевное спокойствие и направляло его мысли по новому курсу. Хороший пример – то, что произошло в прошлом году. Ему прислали вырезку из «Франкфуртер альгемайне цайтунг» – большую статью о Нобелевской премии по литературе, завершавшуюся размышлениями о том, кто бы мог попасть в списки кандидатов в этом октябре. Каждый год циркулировали разные слухи, не всегда беспочвенные. И далее следовал список обычных лиц. Филип Рот, Элис Манро, Патрик Модиано. Но, разумеется, заключал автор статьи, настало время вновь удостоить этой чести немецкоязычного писателя. Ведь после Элфриды Елинек не было никого. И кто же в этом году достоин стать лауреатом, как не Алиса Эберхардт? Конечно! В то утро Роланд отправился в букмекерскую контору на Хай-стрит в Клэпхеме и спросил у сотрудницы, какие шансы у Эберхардт. Той пришлось звонить кому-то и проконсультироваться. В их списках это имя не значилось. Ответ поступил из главного офиса. Пятьдесят к одному. И он поставил аж целых пятьсот фунтов. Восьмая часть его накоплений за всю жизнь. Двадцать пять тысяч фунтов можно было извлечь, точно живительную амброзию, из плодов успеха его бывшей жены – и в этом была бы хоть какая-то справедливость. Когда настал октябрь и лауреат был объявлен, высоким званием был и впрямь удостоен немецкоязычный автор – но не Алиса. Нобелевскую премию получила Герта Мюллер. Очень жаль. Он надеялся на справедливость другого рода. И ему пришлось принять свою битую ставку как честный вердикт, вынесенный их распавшемуся союзу.
Лет тридцать назад он налил бы себе третий стакан, а потом и четвертый до краев и провалился бы в бездну ночи, как это происходило в первые месяцы после ухода Алисы. Но сейчас, когда он наконец встал, испытав легкое головокружение от приложенного усилия, стакан с виски остался на три четверти полон. Лучше уж пусть будет в стакане, чем у него в желудке, грозя нарушить его сон. Он снял с полки сборник «Дельфин» и пошел наверх, зевая и выключая свет по пути. Он как-то слышал по радио выступление близкой знакомой Лоуэлла, которая вспоминала, как она навестила поэта в психбольнице, и он, сидя в кровати, втирал себе в волосы мармелад. Он был абсолютно безумен, но при этом писал потрясающие стихи. Услышав тогда это интервью и вспомнив свои собственные заброшенные вирши, Роланд подумал, что у него все же еще оставалась надежда.
* * *
Окидывая мысленным взглядом первые несколько лет нового столетия, он часто вспоминал двухминутку молчания на Рассел-сквер в память о жертвах взрывов в лондонском метро и автобусе. И когда он представлял себе тот случай, в его воображении всегда возникало оцепленное полицией место преступления: покореженный взрывом автобус и толпа зевак, наблюдавших за работой следственной группы. Снимки в газетах наложились на обманчивые воспоминания. На самом деле автобус взорвался в другом месте – на Тависток-сквер, и его сразу отогнали для проведения следственных действий.
Тем июльским утром 2005 года, когда Роланд стоял на площади вместе с сотнями людей, у него в голове роились навязчивые мысли. Во время двухминутного молчания он старался думать о погибших и о непостижимых душах их убийц-смертников, но против своей воли вспоминал о маминой болезни. Он часто думал тогда о болезнях и смерти. Джейн умерла за несколько месяцев до терактов. В последние годы Розалинда медленно увядала, но теперь разрушение ее личности ускорилось. Уже довольно давно мамина речь превратилась в клубок грамматических и смысловых нелепостей. Хотя ее беседа могла быть и необычайно лиричной, сродни невнятным стихотворениям Э. Э. Каммингса. А в последние месяцы она вообще почти перестала говорить. Теперь ее беспокоили перебои в дыхании.
Он стоял за воротами сада на Рассел-сквер, чтобы как можно скорее уйти. Ему надо было ехать в западную часть Лондона, чтобы повидаться там с братом и сестрой. Сьюзен сообщила ему, что у нее появились крайне важные новости об их прошлом. Но это был не телефонный разговор. Сначала они навестят Розалинду, а потом посидят в кафе. Потом Сьюзен надо было забрать внука из школы, поэтому она попросила Роланда не опаздывать.
Генри и Сьюзен встретили его у станции метро «Нортхолт». Оттуда они поехали на машине Генри в дом престарелых, располагавшийся в жилом квартале в трех двухэтажных зданиях, которые стояли вплотную друг к другу. Пока ехали, они отвлекались на разговоры ни о чем, перемежавшиеся долгим молчанием. Смотрительница из дома престарелых провела их в крошечную мамину палату, куда они вошли, заполнив все пространство. Она сидела в кресле с высокой прямой спинкой, за ней виднелась раковина. Ее голова поникла, и подбородок упирался в грудь. Глаза были открыты, но, судя по всему, она не понимала, кто к ней пришел. А посетители устроились перед ней – Сьюзен и Роланд на кровати, а Генри на стуле, который принесла смотрительница. В комнате пахло дезинфекцией. Сьюзен сидела ближе всех к маме. Она взяла маму за руку и весело ее поприветствовала. Роланд и Генри тоже. Никакой реакции. Потом мама замурлыкала и произнесла слово, которое они не разобрали, а потом еще – даже не слово, а гласный звук вроде «а-а». И потом все услышали ее дыхание, частое, прерывистое, свистящее, которое с трудом прорывалось сквозь скопившуюся в гортани слизь. Она свесила голову еще ниже. Они сидели и смотрели на нее, дожидаясь непонятно чего – как будто ждали, что мама сейчас оживет. Что тут скажешь. Им было неловко заговорить друг с другом. Роланд предположил, что больше не увидит ее живой, но эта мысль не подавила его желания встать и выйти. Наоборот.
Он понял, что мама уже неживая, и уже был готов горевать, но не мог этого делать в ее присутствии. Он решил, что первым не встанет. Его удерживало в палате не ощущение значимости момента прощания, но сыновняя учтивость. Он провел многие часы в этой душной комнате. Долгие годы ее жизнь была затяжной опадающей волной некогда бурного прибоя. Отступая, эта волна оставляла после себя лужицы застывших воспоминаний. Большая лужа, вместившая в себя память о полувековом браке с Робертом Бейнсом, отсутствовала. Она испарилась давным-давно, когда мать еще была способна узнавать своих детей, но не внуков и могла вспоминать отдельные отрезки прожитой жизни. Когда Роланд
