Прощаясь с каждым из них, Розалинда наверняка горько плакала. Он сам видел, как она уходила и у нее тряслись плечи, после того как родители посадили его в автобус и он отправился в новую школу. Наверное, в тот момент мама думала о трех других своих детях и недоумевала, как же она снова смогла такое допустить.
Сьюзен и Генри никогда не рассказывали о своем детстве, которое пришлось на годы войны. Оно ушло, было забыто. Но теперь оно вернулось. Только теперь им троим, дожившим до старости, пришлось попытаться все осмыслить: и смиренную робость Розалинды, и деспотичность Роберта, и все то, на что они обрекли своих детей. Ссылка, одиночество, печаль, вина. Дети будут стараться все понять, думал Роланд, – и этому не будет конца. Но пока что с этим надо повременить и разобраться с тем, что было ему точно известно. У него был уже брат, а тут появился еще один – родной. Которого надо оградить от давнего обмана и неприятных вопросов. Чем не повод для торжества? Нет, он этого пока не ощущал. А ощущал себя дураком.
Он попросил знакомую Сьюзен принести им три стакана воды. Генри откашлялся и сказал:
– Думаю, я это как бы знал уже тогда, когда мне было восемь. Не о малыше, конечно. Об их романе. А потом я просто об этом забыл. Вычеркнул из памяти. Когда мне разрешали приезжать повидаться с мамой, он всегда был там. Этот человек. Так я мысленно называл твоего отца, Роланд, – этот человек. Он мне однажды сделал подарок, кажется, это был игрушечный трактор. Желтого цвета. Но помню, что я отказался его взять. Наверное, у меня были на то свои причины. Полагаю, из чувства преданности родному отцу.
Сьюзен подхватила:
– А я мало что помню. То есть вообще ничего. У меня просто провал в памяти. Ну и слава богу. – Она передала конверт с письмом Роланду. – Это тебе, разбирайся сам. Я не могу встретиться с ним первой. Это было бы слишком.
– Встретишься с ним и расскажешь, как все прошло, – заметил Генри. – И потом уж мы с ним повидаемся.
В тот же вечер Роланд написал подполковнику Эндрю Браднел-Брюсу, коротко рассказав о себе. И вскоре получил учтивый ответ. Подполковник сообщал, что написал мистеру Коуву и тот непосредственно свяжется с Роландом. Подполковник жил у вокзала Ватерлоо и изъявил желание заскочить к нему. Он приехал два дня спустя и сел на стул у кухонного стола и тотчас напомнил Роланду обоих полицейских, сидевших на этом же стуле, – Дугласа Брауна и Чарльза Моффета. Наверное, потому что, как и те двое, Браднел-Брюс был в форме. Всякий раз сталкиваясь со служителями Господа, Роланд чувствовал себя обязанным обезопасить их от своего неверия, которое было столь глубоким, что его даже атеизм утомлял. С местным викарием, когда встречал его на улице, он всегда держался подчеркнуто дружелюбно. Но подполковник Армии спасения, с его непоколебимой благопристойностью, решил Роланд с первого взгляда, не нуждался ни в какой защите: это был крупный дядька, с мускулистыми плечами и ручищами, разражавшийся громким искренним смехом. Он признался, что в юности занимался любительским пауэрлифтингом. Его многое забавляло – даже собственные реплики. Это его последнее дело, признался Эндрю, потому как он собирался уходить в отставку. Вот почему он и отнесся к нему с особым вниманием. И расхохотался:
– Вам понравится ваш новый братик. Он славный малый.
– У нас в семье все довольно странные.
– За тридцать лет я не встречал никого, кто не был бы странным.
Роланд захохотал следом за подполковником.
Пришло письмо от Роберта Коува. Дружелюбное и по делу. Ему шестьдесят один год, жена Ширли, у них один сын и две внучки. Живут они в Рединге, недалеко от Пангборна, где прошло его детство. Всю жизнь он проработал плотником-монтажником и собирался продолжать работать, пока есть силы. Как он понял, Роланд живет в Лондоне, так почему бы не встретиться где-нибудь на полпути? Он знал местечко недалеко от Датчета, там когда-то был паб, а теперь конференц-центр, который сохранил прежнее название: «Три бочки». Он предложил для встречи день на следующей неделе, семь вечера.
«Будет здорово познакомиться!»
Все последующие дни перед встречей Роланда обуревало то необъяснимое опасение, то приятное предвкушение, смешанное с любопытством и нетерпением. Потом им опять овладевало малоприятное чувство, что на него навалится груда обязательств перед незнакомым ему человеком. Он вовсе не нуждался в том, чтобы сделать свою жизнь интереснее. Ему хотелось просто читать книги и видеться со старыми знакомыми.
Он опоздал. Его подвело расписание поездов, да и «Три бочки» оказались ближе к Виндзору и гораздо дальше от станции, чем пообещал ему веб-сайт. Он долго шагал по пыльной улице Датчета, потом свернул к конференц-центру и двинулся по подъездной дорожке, окаймленной саженцами в пластиковых тубусах. Он подошел к краснокирпичным новостройкам в пасторальном стиле супермаркетов восьмидесятых годов. Пройдя сквозь автоматические сдвижные двери, он оказался в почти пустом просторном баре с высокими потолками. Он замер у входа, желая осмотреться прежде, чем будет замечен.
За столиком с недопитым бокалом красного вина сидел одинокий мужчина – вылитый он, хотя и не его зеркальное отражение, но вариация Роланда, как он мог бы выглядеть, иначе прожив свою жизнь, приняв иные судьбоносные решения. Он словно был ходячей иллюстрацией теории множественных вселенных, не всякому доступным отражением одной из бесчисленно возможных версий Роланда, которые, как можно было вообразить, существовали в параллельных и недостижимых измерениях. Вот тут, например, перед ним сидел Роланд, каким он бы был без очков, с безупречно прямой спиной, какую всегда хотел иметь, и без избыточного жирка вокруг талии. И еще Роланду показалось, что у этого мужчины более умиротворенное выражение лица. Роберт Коув, похоже, почувствовал, что на него смотрят, потому что обернулся, поднялся и стал ждать. За те три-четыре секунды, что Роланд шагал к нему, он ощутил, будто вылетел из будничной реальности и оказался в некоем гиперпространстве и стал парить в пейзаже сновидения, не вполне понимая, кто он такой. Вне произведений художественного вымысла подобные драматические встречи были невообразимы. Но стоило ему подойти вплотную к брату, как измененная реальность рухнула, обратившись в банальную или комичную ситуацию, ибо никакие условности не были способны сгладить шероховатости подобной встречи. Один протянул руку, другой раскрыл объятия. Потом Роланд уже и не мог вспомнить, кто сделал какой импульсивный жест. Братья неуклюже ткнулись друг в друга, отшатнулись и наконец обменялись рукопожатием, одновременно назвав себя по имени. Роланд указал на бокал с вином, Роберт кивнул. Когда он вернулся от бара с двумя бокалами, они чокнулись и снова попытались завести беседу. Несколько минут они говорили о том, какую полезную работу делает Армия спасения, находя потерявших друг друга людей, и какой чудесный человек подполковник. Потом наступила неловкая пауза. Им надо было с чего-то начинать. Роланд предложил, чтобы каждый коротко рассказал о себе, о своей жизни и вообще…
– Хорошая идея. Давай ты первый, Роланд. Покажи мне, как это делается.
Он говорил со слегка грассирующим «р», напомнившим Роланду мамин говор. Гэмпширский акцент, который для его уха звучал характерным говором юго-западных графств. Роланд изложил версию своей жизни в привычной для себя редакции. Он рано бросил школу, потому что ему не терпелось самостоятельно зарабатывать на жизнь. Его брак с писательницей распался через год. Впервые в жизни он назвал себя «тапером в баре». Лоуренса он повысил до уровня «ученого, занимающегося проблемами климата», и в подробностях рассказал о «нашей маме и нашем отце, нашем сводном брате и сводной сестре» и о несчастливом прошлом. Рассказывая о своей жизни, он не стал вдаваться в детали. И в завершение резюмировал: «Так что ты вступаешь, если так можно выразиться, в сильно раздробленную семью. Мы росли не вместе, и ты самый яркий тому пример».
Отправившись к бару, Роберт принес целую бутылку и чистые бокалы. Начнем с того, сказал он, что приемные родители, Чарли и Энн, его любили и хорошо о нем заботились и он никогда не испытывал горечи по поводу своей участи и не нуждался в сочувствии.
