согласие и замечает:
— Все, конечно же, будет улажено.
— Нет, — решительно говорит шеф, — так все улажено не будет, о возмещении в целом не может быть и речи, я на это не пойду. Мы составим опись всего ущерба, каждое повреждение запишем отдельно, мы подсчитаем, что натворили тут вы и ваши люди, и, когда здесь появится эксперт, он получит специфицированный счет, вот что он получит. После всего, что с нами сделали, у нас нет другого выбора.
Офицер кивает, поворачивается и исчезает с последними, поджидающими его солдатами, и, прежде чем Иоахим успевает что-то сказать, шеф кивком подзывает Эвальдсена, они идут на грушевый участок, показывают там что-то друг другу и совещаются, стучат по одной из металлических емкостей, ощупывают стволы и ветви и с дороги разглядывают изуродованные маточные гряды.
— Так же нельзя, — тихо говорит Иоахим, — это же чрезмерное требование, никому не нужное крохоборство… А как ты считаешь, Бруно?
Я не знаю, что мне об этом думать, я пока еще не знаю, и я не хотел бы ему отвечать, потому что он качает головой в адрес шефа так, как не раз делал в мой адрес.
— Во всяком случае, это на него похоже, — говорит Иоахим и медленно уходит.
Шеф тоже оставляет Эвальдсена и уходит, он идет своей дорогой, ни единого раза не оглядывается, не ищет Иоахима, который помедлил на Главной дороге, а потом все же решился и пошел вслед за солдатами.
— Да-да, Эвальдсен, я иду.
Могу себе представить, какую работу вы подобрали для Бруно, знаю наперед, что мы вместе обойдем все участки, чтобы записать даже самое малое повреждение, каждую сломанную веточку, каждое вырванное растение.
— Стало быть, мы все сделаем так, как того хочет шеф, — говорит Эвальдсен, — он дал мне бумагу и этот карандаш, а ты, Бруно, будешь называть мне необходимые данные, только породу и повреждение, а я буду все записывать. Ясно?
По тону, каким Эвальдсен поручает мне мою работу, я замечаю, что он не очень-то высокого мнения об указаниях шефа, по всей вероятности, он тоже хотел бы покачать головой по адресу того счета, который должен в конце концов вытанцеваться, но он на это не осмеливается, только подзывает меня кивком и бормочет:
— Начинаем.
Он прав: где только у меня глаза, опять я пропустил сломанное дерево, но это оттого, что я смотрю вслед шефу, который согнувшись идет по питомнику, так низко согнувшись, словно перепроверяет комковатую землю. Может, мне все-таки отказаться от всего, что он предназначил мне, может, они, в крепости, тогда сблизились бы и помирились и все было бы как прежде, но он сам не хочет, чтобы я подписывал заявление об отказе, а он и теперь еще знает, что самое правильное. Здесь скошены верхушки теневыносливых вишен, кто знает, не солдаты ли это сделали.
Иные считают, что шеф вообще не умеет радоваться, но я знаю, что он достаточно часто находил поводы для радостей, порой маленькие, незаметные поводы, которые либо радовали его, либо приводили в хорошее настроение, либо веселили и он бывал доволен; ему достаточно было, если выполнялся план посадок, если машина оправдывала себя или черенки придаточных корней принимались и образовывали ростовые почки — большего ему и не требовалось. Со мной он был откровеннее, чем с другими, и потому часто обнаруживал передо мной свою радость, даже предвкушение радости обнаруживал, иной раз, бывало, тронет меня рукой в разгар работы и скажет:
— Пошли, Бруно, вознаградим-ка себя.
И по его походке, и по тому, с каким удовольствием он касался, проходя, разных предметов — крана, или забора, или ветки, которую он резко пригибал и отпускал так, что она отскакивала, — я замечал, что он в хорошем настроении и с нетерпением чего-то ждет.
«Пошли, Бруно», и я бросил работу и пошел с ним к холленхузенской станции, мы не залезли в его машину, в которой он ездил в городок, а пошли пешком, вдоль железнодорожного пути, где стрекотали кузнечики, мимо шлагбаума, и без страха перешли через рельсы — так хотел шеф. Начальник станции смотрел, как мы пересекаем колею, но не призвал нас к порядку, не сделал нам предупреждения, он только поздоровался с шефом и похвалил солнечный день, и большинство тех людей, кого мы встречали, здоровались с шефом, даже буфетчица в зале ожидания поздоровалась с ним, и нам слова сказать не пришлось, как она уже принесла нам то, что мы любим, мне лимонад, ему — рюмку водки. Он выпил за мое здоровье, пожал плечами, казалось, он ощущал какую-то неуверенность, но при этом был своей неуверенностью доволен. Вдруг он сказал:
— Мы его уж как-нибудь узнаем, нашего гостя. В Холленхузене всех сразу узнаешь.
Друга, мы пришли встретить его друга, которого шеф знал по многим письмам, но которого никогда еще не видел, он приехал из Америки к нам и должен был прожить несколько дней в крепости, но еще до того, как подошел поезд, уже на платформе, шеф сказал:
— Вечером у нас кое-что предполагается, я хочу, чтобы ты был при том, Бруно. — Так он сказал.
А потом подошел поезд, в воздухе слились в единый гул шипение, крики, и хлопанье дверьми, гораздо больше людей, чем обычно, выходили из вагонов, чужаки, они медлили, они оглядывались, а у прохода собралась толпа, там и сям люди махали друг другу, бежали друг другу навстречу; шеф стоял недвижно, взгляд его скользил вдоль состава, он разглядывал выходящих и вот наконец решил:
— Это он, это должен быть он.
Пожилой человек в черной шляпе стоял в конце состава и терпеливо ждал рядом со своим багажом.
— Бруно, это он.
Мы помчались. Мы махали. «Лесли», — сказал шеф, здороваясь, а пожилой человек сказал: «Конрад», — после чего они долго держали друг друга за руки и всматривались друг в друга; в многословии нужды не было. Когда я подал руку профессору Гутовскому, он, дружески кивнув мне, пожал ее именно так, как пожимают руку старому знакомцу, и я сразу же подумал, что шеф в одном из своих многочисленных писем рассказал ему обо мне. Бруно подхватил чемодан, шеф не отказал себе в удовольствии нести дорожную сумку, и мы не спеша двинулись по перрону, пропустили поезд и все трое под взглядами начальника станции пересекли колею. Шеф спросил, не было ли столь длительное путешествие утомительным, и гость рассказал о пароходе, огромном, как город, на котором в первые три дня ему случалось заблудиться и, куда бы он ни забредал, каждый раз его ошибочный путь приводил в освещенную
