руки ароматическимъ уксусомъ, позвонила горничную и дала ей обстоятельное приказаніе, какой приготовить туалетъ къ двумъ часамъ.
Вернувшись къ себѣ въ кабинетъ, Борисъ Павловичъ вынулъ изъ кармана платокъ и отеръ имъ лобъ. Разговоромъ съ своей «Надиной» онъ былъ довольнѣе, чѣмъ даже объясненіемъ съ той особой, у которой онъ выторговалъ тайнаго совѣтника. Давно ему не дышалось такъ легко, какъ въ этотъ день. Онъ точно начиналъ съизнова свою карьеру.
Весело оглянулъ онъ кабинетъ, гдѣ столько денегъ вошло въ его широкіе карманы. И письменный столъ, и шкапы съ дѣловыми картонами глядѣли такъ аппетитно и точно приглашали къ новымъ подвигамъ, готовые сейчасъ широко раскрыть свои ящики и полки.
Когда камердинеръ подалъ ему газету, онъ, не торопясь, развернулъ листъ и медленно прочелъ въ оффиціальныхъ извѣстіяхъ о своемъ увольненіи. Ему пріятно было разобрать про себя, но складамъ, крупно отпечатанное имя: Саламатовъ.
«То-то закопошатся, подумалъ онъ, воображая, какое впечатлѣніе произведетъ его отставка на разныхъ благо-пріятелей-дѣльцовъ. — Обрадуются, дурачье!»
Больше ничего въ газетѣ Борисъ Павловичъ и не прочелъ. Ему захотѣлось ѣсть. Если-бы въ эту минуту кто-нибудь завернулъ къ нему, онъ-бы позавтракалъ съ двойнымъ наслажденіемъ, но никто что-то не являлся.
«Небось не придутъ, подлецы, думалъ онъ, — не знаютъ, съ какой ноты начать, съ жалостной или съ поздравительной; а за глаза злоязычничаютъ всласть».
Завтракъ былъ сервированъ раньше обыкновеннаго: Бориса Павловича подмывало проѣхаться и даже пройтись по Невскому. Онъ разсѣлся одинъ у открытаго окна и, послѣ разныхъ возбуждающихъ hors doeuvres, скушалъ цѣлую серебряную кастрюлечку своего любимаго relevé: жидкой яичницы съ шампиніонами, которая у него дѣлалась въ совершенствѣ. За яичницей послѣдовали свѣжіе цыплята и спаржа по-польски. Борисъ Павловичъ не обходился никогда и безъ десерта, а сыръ ѣлъ по-французски, подъ конецъ. Легкій вѣтерокъ, доносившійся въ окно, щекоталъ его широкія ноздри и удвоивалъ его аппетитъ.
Кончился завтракъ, но посѣтителей все-таки не было. Это не заставило Саламатова нахмуриться. Напротивъ, плутоватая усмѣшка блуждала по его губамъ; онъ ихъ то-и-дѣло облизывалъ. Завтракъ привелъ его въ еще болѣе пріятное настроеніе.
Часу во второмъ онъ одѣлся по-лѣтнему, велѣлъ запречь вороного рысака въ эгоистку, на которой онъ держался съ опасностью жизни, доѣхалъ до угла Невскаго и пошелъ пѣшкомъ по направленію къ Адмиралтейству.
— «Петербургскія вѣдомости», «Голосъ»! крикнулъ ему разнощикъ газетъ.
Онъ купилъ нумеръ и развернулъ его, чтобы прочитать опять объ увольненіи дѣйствительнаго статскаго совѣтника Саламатова съ производствомъ въ тайные. Его это тѣшило. Лицо его точно говорило: «ну, чему вы, дураки, обрадовались, что меня изъ службы выгнали? вы глупы, а не я». — Ходить пѣшкомъ Борисъ Павловичъ вообще не любилъ, хотя доктора и предписывали ему; но въ этотъ день онъ готовъ былъ остаться на Невскомъ хоть вплоть до обѣда. Ему хотѣлось повстрѣчать какъ можно больше знакомыхъ и разглядывать ихъ физіономіи, когда они будутъ пожимать ему руку, затрудняясь, съ чего начать разговоръ.
— Вашему превосходительству! взвизгнулъ кто-то у него подъ носомъ.
Саламатовъ обернулся и чуть не раздавилъ животомъ Абрама Игнатьевича Гольденштерна, одѣтаго также полѣтнему, въ прюнелевыхъ штиблетахъ и соломенной шляпѣ.
Саламатовъ взглянулъ прямо въ лицо Гольденштерну и ему удалось замѣтить въ осклабленной маскѣ своего пріятеля какую-то съеженность.
— Чко-жь вы меня не поздравляете? спросилъ онъ, кладя правую рукуна плечо Гольденштерну.
— Съ чѣмъ прикажете?
— Какъ съ чѣмъ? Точно вы не читали?
— Да я прочелъ сегодня утромъ, и хотѣлъ даже поѣхать къ вамъ, только помѣшали мнѣ разные народы, такъ все, по пустякамъ, по пустякамъ…
Гольденштернъ повернулся и пошелъ въ ногу съ Саламатовымъ. Лицо его приняло озабоченный видъ.
— Вы мнѣ не сказали, началъ онъ тихо, — что дѣло можетъ такъ разыграться. Интересъ, конечно, большой, но зачѣмъ-же вамъ было рисковать карьерой, сдѣлайте одолженіе? Наши всѣ будутъ сильно тужить, сильно тужить…
— И поминки обо мнѣ справлять? весело спросилъ Саламатовъ.
— Поминки, то-есть какъ поминки?
— По-христіанству, а то и по-іудейству. Вѣдь я теперь умершій человѣкъ.
— Вы все шутите, все шутите, заговорилъ Гольденштернъ съ сожалительной миной и замоталъ головой.
— Да что-жь мнѣ больше остается дѣлать, другъ Абрамъ Игнатьичъ: по іудейскому обычаю, главу пепломъ посыпать, что-ли? Вонъ видите, какая погода-то стоитъ на дворѣ. Всякій злакъ, батюшка, прозябаетъ… Замѣтили, какая махровая пронеслась на сѣрыхъ-то? Должно быть, свѣжаго полученія, вмѣстѣ съ устрицами… У васъ позыва нѣтъ проглотить дюжинку, другую?
— Вы насчетъ устрицъ?
— Да, насчетъ устрицъ; мы какъ-разъ противъ Одинцова. Берите меня подъ руку, авось насъ не раздавятъ.
Гольденштернъ ничего не отвѣчалъ, а только сдержанно разсмѣялся. Онъ продолжалъ ежиться и видимо не умѣлъ попасть въ надлежащій тонъ. Эго тѣшило Саламатова и красныя щеки его такъ и блистали.
Они перебрались на другую сторону Невскаго и вошли въ одну изъ Милютиныхъ лавокъ.
Сидѣльцы въ бѣлыхъ фартухахъ почтительнѣйше раскланялись саламатовской тушѣ и проводили ее глазами въ узкій корридорчикъ, гдѣ помѣщаются чуланчики для ѣды устрицъ.
Саламатовъ занялъ чуланчикъ налѣво и весь наполнилъ его своей фигурой. Гольденштернъ смотрѣлъ крошечнымъ придаткомъ. Бѣлокурый, блѣднолицый парень съ особенной серьезностью принялъ заказъ Саламатова, проговоривъ что-то такое, гдѣ былъ только слышенъ звукъ «съ».
Несмотря на то, что въ желудкѣ Бориса Павловича находился уже плотный завтракъ, онъ началъ съ пикантныхъ закусокъ, предшествовавшихъ устрицамъ съ шабли и шампанскимъ.
— Такъ вы уже меня, значитъ, похоронили, заговорилъ Саламатовъ, отправляя себѣ что-то въ ротъ, — и подыскали другого ходатая?
— Э… какъ-же можно! вскрикнулъ Гольденштернъ и налилъ себѣ рюмку бѣлой померанцевой.
— Да вѣдь я вижу ваше разсужденіе: мнѣ и цѣна была до тѣхъ поръ, пока я шелъ на проломъ, рискуя мѣстомъ. А теперь, дескать, какая намъ въ немъ благодать: его по шапкѣ, онъ будетъ труса праздновать!..
— Какже можно, какже можно, — перебилъ опять его Гольденштернъ: — развѣ мы васъ не знаемъ!
— Да ужь и я-то васъ знаю: вы хоть того и не стоите, сколько васъ ни есть, а я дѣло выиграю. Теперь у меня руки совсѣмъ развязаны, — такъ аль нетъ?
— Это точно, какъ-бы опомнившись вскричалъ Гольденштернъ — теперь ужь для васъ никакого риску нѣтъ.
— Разчухали, значить. Вотъ въ томъ-то и дѣло, что вашъ умишко только и годенъ на то, какъ-бы вамъ подъ прикрытіемъ камергера Саламатова смошенничать, а половчѣе воспользоваться вотъ хоть-бы такимъ пассажемъ, какъ его отставка, на это у васъ кишокъ не хватаетъ!
Гольденштернъ хотѣлъ что-то возразить, но въ эту минуту подали устрицы. Онъ опять сдержался и, глядя на блюдо изъ-подъ очковъ, началъ ковыряться въ устрицахъ, выбирая какая попригляднѣе на видъ.
Борисъ Павловичъ глоталъ ихъ, какъ истый петербуржецъ, съ трагической стремительностью. Когда три дюжины были проглочены, онъ выпилъ стаканъ шабли и, придвинувшись къ Гольденштерну, сказалъ ему съ дурач-ливои гримасой:
