девушка, добавляя миру радости своей светлой улыбкой. Есть, есть где-то и чистота, и свобода… Но все это очень далеко, слишком далеко, чтобы казаться реальным. Реальность — вот она: сырое, усыпанное мертвецами поле, и карканье пирующего воронья, и заросли кустов вдоль тихо журчащего ручья, и загнанный человек, свернувшийся калачиком под кустами. Новый человек по фамилии Михайлов. Гой.
Не скоро получается у него согреться и уснуть.
Проходит несколько часов, прежде чем пробуждается гой от своего тяжкого сна. День в самом разгаре. Стало заметно теплей, но проснувшегося отчего-то бьет крупная дрожь, так что зубы стучат. Он очень давно не мылся, даже рук не споласкивал. Не исключено, что в складках белья завелись мерзкие вши. Есть. Хочется есть. Он достает из рюкзака сухарь и грызет его, тщательно работая челюстями. Черт с ней, с гигиеной! С восточной стороны доносится несмолкающий грохот войны. За прошедшие сутки он вроде бы стал глуше. Но это не так важно — тут, в зарослях, можно чувствовать себя в относительной безопасности.
Пить. Хочется пить. Он достает котелок и, соблюдая максимальную осторожность, ползет в сторону ручья. Вот и берег. Прозрачна и чиста холодная вода. По дну над фиолетовыми камешками-голышами стелется речная трава. Бывший Мельцер склоняется над потоком и долго всматривается в свое отражение. Странное незнакомое лицо глядит на него из ручья, подрагивая от легкой ряби. Глубоко запавшие глаза, нечистая, поблескивающая капельками пота кожа. На лбу, вокруг глаз и рта — множество морщинок. Жалкая маска горькой-прегорькой горечи застыла на этом лице. Он пробует улыбнуться. Боже, какой убогой и вымученной получается эта улыбка! Щеки и подбородок покрыты жесткой рыжей щетиной. Нужно поскорей заняться бритьем — это ведь важная часть плана, часть нового облика.
Сверху слышен гул самолетного мотора. Мельцер-Михайлов поспешно зачерпывает полный котелок воды и возвращается в свое укрытие. Из мешка извлекаются бритва и обмылок. Так, сначала подбородок… Он натягивает кожаный солдатский ремень и доводит бритву до нужной остроты. Ключевая вода холодна как лед. Вдобавок ко всем неудобствам у него нет зеркальца, и приходится работать на ощупь, как будто в темноте. Брить голову вдесятеро труднее, но в конце концов он справится и с этим. Мельцер-Михайлов тщательно намыливает темя и виски. Торопиться ему некуда, весь день впереди.
Самолетик по-прежнему жужжит где-то в вышине, но заросли представляют собой надежное укрытие. Тем не менее следует проявлять осторожность и остерегаться резких движений. Если летчик заметит его в этих кустах, то, конечно, тут же сообщит об этом на землю, и тогда… Рука с бритвой замирает: а вдруг это уже произошло? Что, если немцы уже знают и вот-вот отправят сюда команду по его душу? Не зря ведь самолет так долго кружит над одним и тем же местом… Нужно поскорей заканчивать бритье и уходить. Никак нельзя попадаться немцам в окрестности этого мертвого поля: тогда он сразу окажется в плену вместе с однополчанами, которые знают его как облупленного. И всё: прощай, новый облик, прощай, легенда, прощай, жизнь.
По всем расчетам, он находится сейчас километрах в пятидесяти к северо-западу от Смоленска. Найти бы дорогу — шоссейную или железную, которая идет в том направлении. Хотя нет, шагать по шпалам опасно: можно наткнуться на немецкий патруль. А если Смоленск уже в руках врага, он обойдет город и продолжит дальше на восток. Как знать, может, и получится выйти к своим…
Погруженный в эти размышления, он вдруг опускает бритву и зевает — сильно, широко, во весь рот, демонстрируя миру и язык, и зубы, и нёбо — всё, вплоть до гортани. И тут же спохватывается: нельзя! Запрещено! Этот позорный случай должен стать последним в жизни гоя Михайлова! Отныне он никогда и нигде не разрешит себе разевать пасть столь непозволительным образом. Теперь, если придет охота зевнуть, он должен произвести это действие скромненько, тихо, не разжимая челюстей. В крайнем случае допускается слегка расширить ноздри, как это принято в обществе истинных лордов. Главное — не забывать об этом нигде, никогда, ни под каким видом…
6
Он снова ползет к ручью, чтобы умыть лицо и голову после бритья. Удивительно, но царапин не так уж и много. Со временем придет и привычка. Мельцер-Михайлов придирчиво разглядывает свое отражение и отмечает явные перемены к лучшему. Да будут благословенны отец Залман Бенционович и мать Шифра Львовна за то, что одарили сына таким замечательным носом-картошкой, носом потомственного алкоголика. Спасибо родителям и за эти серые глаза. За остальное следует благодарить бритву: теперь на голове уже не кустятся предательские кудряшки. А вот брови… гм, брови подкачали: Мельцеру-Михайлову мнится, что есть в них что-то еврейское. Не теряя времени, он наводит порядок и здесь: четверть часа спустя смертельно опасные кустики выкорчеваны с корнем.
Готово. Теперь нужно примерить правильное выражение лица. Он хмурит то, что осталось от бровей, крепко сжимает губы и придает сердитости глазам. Отражение возвращает ему злобный взгляд. То что надо. Именно так и должен выглядеть Петр Сергеевич Михайлов. Он возвращается в укрытие, увязывает вещмешок и прилаживает его на спину. Ну вот. С Божьей помощью можно и отправляться. Помолись за меня, мама, где бы ты сейчас ни была… Секунду-другую он неподвижно стоит среди кустов, готовясь сделать решающий шаг. Всё, вперед! Михайлов выходит из кустов — рюкзак на спине, удостоверение в кармане, хмурые глаза мрачно шарят по мертвому полю, а душа… душа готова к любой неожиданности, к любой опасности, какая только может встретиться на пути.
Дойдя до края поля, он сворачивает на юго-восток. С обеих сторон дороги растет редкий смешанный лес. По этому редколесью можно относительно безопасно добраться до какого-нибудь жилья. Здесь почти не слышен шум удаляющегося фронта. Быстрая ходьба бодрит и согревает Михайлова. В сером небе носятся вороны, их громкое карканье прорезает лесную тишину. Их множество, они летят стая за стаей, и от их крыльев мир кажется еще черней.
В глубине леса Михайлов замечает несколько деревянных строений и сворачивает туда. Судя по всему, здесь был когда-то лесхоз. Михайлов минует два пустых барака и подходит к третьему дому, который кажется обитаемым — возможно, тут еще проживает лесник. Он открывает дверь.
— Эй, есть тут кто-нибудь?
Этот вопрос срывается с его
