округляются, сеть еврейских морщинок собирается вокруг еврейских глаз, а рядом с ноздрями залегают глубокие еврейские борозды.
Если то же самое происходит и с Левой, то необходимо отнестись к делу с максимальной серьезностью. Иными словами, он должен принести на алтарь нового облика еще и эти жертвы. Не смеяться, даже когда очень смешно. Научиться подавлять зевки, даже когда очень хочется зевнуть. Раньше он уже приговорил к неподвижности руки, теперь нужно сделать то же самое с лицом.
Беда может настичь его и во время сна, когда человек лишен возможности контролировать себя. Поди знай, какие слова могут сорваться с языка в этот момент… Не менее опасно и состояние болезни, бессознательного бреда. В этом случае пойдет насмарку даже самая безупречная маскировка. Ясно, что нельзя лишить себя сна. Но никто не мешает ему принять доступные меры предосторожности. Например, не ложиться спать рядом с другими. Всегда ведь можно забиться в какой-нибудь дальний угол или просто лечь с краю, отвернуться, поплотнее прикрыть лицо.
Так же следует вести себя и там, где мужчины обнажают свою наготу: в туалетах, в бане, во время купания. Нужно избегать обнажения всеми силами, иначе — смерть. Ведь восстановить то, что отрезают новорожденному еврейскому мальчику, так же невозможно, как и изменить форму черепа. Ах, ну почему Лева не родился девочкой или, еще того лучше, гоем? Впору сейчас менять древнюю иудейскую молитву-благодарность «Спасибо, что не сотворил меня женщиной… Спасибо, что не сотворил меня гоем…» на прямо противоположную. Отныне Лева Мельцер обречен мыться в одиночку, в максимальном удалении от прочих земных существ, дабы не узрели знак Каина на теле его. Всегда в одежде, всегда в сторонке, всегда один…
И уж конечно, ему категорически запрещено спиртное. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Ни капли вина! Он обязан все время быть начеку, постоянно следить за руками, за речью, за лицом, за выражением глаз…
Контроль, непрерывный контроль над собой. Нужно избегать всего того, что выводит из состояния равновесия. Исключить приступы гнева, раздражительности, неудовольствия. Нельзя сердиться, любить, ненавидеть, ревновать, выражать симпатию, проявлять милосердие. Превратить сердце в камень, соблюдать полнейшую бесстрастность — так будет надежней всего.
Он удовлетворенно вздыхает: работа по созданию нового облика почти закончена. Так кто ты теперь, Лев Зиновьевич Мельцер? Попавший в окружение солдат, уроженец одной из центральных областей России. Высокий, наголо обритый мужчина с неестественно выпяченной грудью, который не задает вопросов, не смеется и не зевает. Руки его застыли в напряженной неподвижности. Он не пьет спиртного, не сходится с другими людьми, предпочитает компании одиночество, спать ложится в сторонке, а моется или справляет нужду в стыдливом отдалении. Всегда хмур и на первый взгляд сердит, но при этом ни с кем не ссорится, ни на кого не сердится, никого не любит. Такое впечатление, что этот человек вообще не испытывает никаких чувств. Примерно так.
Лева пристально вглядывается в хмурое лицо, которое светится перед ним на воображаемом киноэкране. Так смотрит на свое творение скульптор или художник, ища мелкие недостатки, которые нужно устранить, неприметные недочеты, которые необходимо подправить. Теперь ему не мешают никакие дальние скрипки, лишь посвист холодного ветра слышится в промозглой осенней тьме. На небе ни звездочки. Черный и чуждый мир объял Мельцера до души его. Мир, сочащийся смертью и ненавистью.
Ничего, не беда. Что есть, то есть. Если нет выбора, то надо жить с тем, что тебе предлагают. Уж он-то постарается приучить себя и к смерти, и к ненависти. Холодно. Лева поднимается на ноги и топчется, чтобы согреться. В его обновленной душе нет места прежнему слезливому отчаянию, прежнему чувству отверженности. Новый Лева Мельцер готов к сражению, и он даже слегка недоумевает, зачем ему тот пузырек в потайном кармашке. Впрочем, ладно, пусть остается, вдруг еще пригодится, своя ноша не тянет…
5
Мельцер просыпается разом, как от толчка, весь в холодной испарине. В просвете зарослей сереет предрассветное небо, мало-помалу рассеивается ночной сумрак, поблизости уже можно различить редкие стебли травы и покров прелой листвы. Гуляет меж кустов пронизывающий осенний ветер, проверяет листья на ветках — авось что оторвется. Темнота еще цепляется за мир, но с каждой минутой все легче, все прозрачней становится ее туман. Еще немного, и станут видны стволы тополей — прямые и скорбные, они похожи на часовых, охраняющих поле смерти. С максимальной осторожностью, где ползком, а где на четвереньках, Мельцер выбирается из своего укрытия. Громкое карканье пирующих ворон указывает ему дорогу. На поляне — множество мертвых тел, и стервятники рады обильной тризне.
Мельцер переползает от трупа к трупу, мародерствует, роется в карманах, проверяет содержимое вещмешков, пытается разобрать в скупом утреннем свете документы убитых. Он последовательно бракует несколько удостоверений, пока не натыкается на подходящее. Петр Сергеевич Михайлов, 1910 года рождения, житель Саратова. Русский.
С едой тоже получается удачно. Лева набирает в рюкзак сухарей, несколько кусков сахара и три брикета перлового концентрата. Затем он возвращается в заросли. Что ж, начало положено. Мельцер достает свое еврейское удостоверение и рвет его на мелкие клочки. Нет, этого недостаточно. Пальцами и обломком ветки он выкапывает ямку. Хватит или надо еще глубже, чтобы уже наверняка? Лева аккуратно складывает на дно ямки обрывки своего еврейства и присыпает их землей. Украденное у мертвеца удостоверение ложится в нагрудный карман. Пуговка застегнута. Готово. В заросли вползал еврей Лев Зиновьевич Мельцер, а выползет Петр Сергеевич Михайлов, саратовский русак.
Он устраивается поудобней, кладет голову на локтевой сгиб. Мятой длиннополой шинели хватает на то, чтобы укрыть ноги в грубых армейских сапогах. Ветер теребит верхушки кустов, холодна мать сыра земля, но мягок матрас палой листвы. Прохладно. Влажно. Он подтягивает колени к животу, сворачивается калачиком, как в утробе матери. Глаза слипаются. Теперь он Михайлов. Русский.
Если бы еще совладать с обрывками мыслей, которые, подобно вольным птицам, не спрашивают, как и в каком направлении лететь. Где-то далеко на юге шумит голубое теплое море и сияют яркие островки зелени, залитые ласковым светом. Высоко вверх вознеслись белые купола минаретов. Едут на смирных осликах спокойные, уверенные в себе люди, не знающие страха смерти. Полны купальщиков песчаные пляжи. Где-то там смотрит на все это красивая еврейская
