потом со страстной поспешностью подхватил Мэри на руки и, побежал, спотыкаясь, через сад обратно к дому. Дверь подалась под яростным толчком его плеча. Он не притормозил в холле, с громким криком «Мануэла! Мануэла!» взлетел вверх по лестнице и ворвался в свою спальню. Уложил свою ношу на кровать, накрытую старым парчовым покрывалом, и, задыхаясь, опустился на колени рядом. При виде распростертого тела, такого беспомощного, Харви пронзила мысль, лишившая его остатков самообладания. Слезы застилали ему глаза. Обезумевший, он сжал ее вялые руки между своими ладонями.
Внезапно раздался скрип, и Харви поспешно обернулся. В дверях стояла Мануэла, глядя на него из полумрака хмуро и испуганно. Не поднимаясь с колен, он торопливо произнес:
– Английская сеньора больна, потеряла сознание. Принесите воды, пожалуйста. Быстрее.
Она не пошевелилась, но после паузы, показавшейся Харви невыносимо долгой, невозмутимо спросила:
– И что тут нужно этой английской сеньоре?
– Ничего не нужно! – закричал он. – Но она больна. Принесите кувшин воды, живо.
Наступила тишина. Служанка, тупо уставившись на него, казалось, перебирала нелепые домыслы в темных закоулках своего ума. Затем резко наклонилась вперед, заглядывая через плечо Харви, и ее глаза под землистым лбом забегали.
– Боже правый! – визгливо воскликнула она. – Больна, вы говорите… Боже мой, я видывала у людей такие лица. – Ее голос звучал все громче. – Да у нее же на лице все написано! Та самая хворь!
– Тише! – сурово отрезал Харви. – Принесите воды, я вам говорю. Вы должны мне помочь. Понимаете?
Мануэла отшатнулась и явно приготовилась к ожесточенным протестам. Однако возражать не стала. Постояла, скрестив руки, странно неподвижная, потом ее рот захлопнулся, как ловушка. Не произнеся ни слова, она развернулась. Бросив напоследок взгляд через плечо, неслышно вышла из комнаты.
Харви немедленно поднялся с колен и зажег еще одну свечу. Руки у него дрожали так, что расплавленный воск полился горячими струйками по пальцам, но он держал свечу, прикрывая ладонью пламя и заглядывая Мэри в лицо. Оно покраснело, веки слегка распухли, губы были алыми, как рана. С его губ сорвался стон. Он знал – это та болезнь, о которой говорила Мануэла.
Мануэла! Эта женщина когда-нибудь вернется? Он бешено сжал кулаки, с внезапной решимостью выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице, выкликая служанку: «Мануэла! Мануэла!» Его голос срывался, то набирая высоту, то пропадая в темной пустоте холла, столовой, кухни. Ответа не было. Харви звал и звал, потом внезапно остановился в брошенной кухне, потрясенный осознанием правды. Мануэла струсила. Сбежала.
Выражение его лица медленно менялось. Он остался один – если не считать старую маркизу, которая наверняка уже спала, – один с Мэри на руках в этом застигнутом темнотой доме. Секунд десять он стоял без движения. В котелке над обуглившимся поленьями, тихо булькая, томился бульон. Снаружи в кухню проникало едва слышное кваканье лягушек, как чьи-то издевательские голоса. Внезапно Харви преисполнился решимости, взгляд его стал твердым. Он сбросил пиджак. Повернувшись, схватил с низкой полки кувшин, до краев наполненный водой. Сжимая в руках глиняный сосуд, покрытый каплями испарины, ринулся наверх.
Мэри лежала там, где он ее оставил, алые губы приоткрылись, грудь поднималась и опускалась в такт учащенному дыханию. Харви с непроницаемым лицом начал расстегивать на ней платье. Негнущиеся пальцы были холодными как лед, однако больше не дрожали. Но трепетало сердце, которое затопила смертельная тоска. На Мэри было так мало одежды, ее тело казалось таким легким, вещи соскальзывали с нее, как паутинка. Одну за другой он складывал их на стул: платье, сшитое как будто специально для столь хрупкого создания, чулки, невесомые в его руке…
На его лбу выступили крохотные капли холодного пота, тонкие края ноздрей были словно высечены из камня. Но он продолжал хлопотать над ней. Он знал, что прежде всего необходимо сбить нарастающий жар. Ее кожа была как белый шелк, груди, маленькие и упругие, с невинно розовыми вершинками, выглядели беззащитно… На ее распростертое тело падали косые мягкие тени, скрывая его обнаженную нижнюю половину. От покорной фигуры веяло волшебной безмятежностью.
Наконец он судорожно отбросил покрывало и, бережно обхватив Мэри, уложил на прохладную простыню. Пока он это делал, ее рука безвольно упала и обвилась было вокруг его шеи. На это единственное мгновение отяжелевшие веки приподнялись и сознание вернулось.
– Как это на меня похоже, – прерывисто произнесла она, – я стала для тебя обузой.
Прежде чем Харви успел ответить, она уже была далеко, падая, падая в темное глубокое забытье.
Он взял воду и начал торопливо обтирать губкой ее обнаженное тело. Мозг отчаянно и напряженно работал, и Харви повторял про себя: «Я должен ее спасти. Я ее спасу. Если она умрет, то умру и я. Но это не имеет значения. Ничто не имеет значения, кроме одного: ее необходимо спасти».
Под его неутомимыми руками ее кожа становилась прохладнее, увлажненная ключевой водой, и брызги поблескивали между ее грудями, как роса. Обманывая себя, он воображал, что ее дыхание выравнивается; прижав пальцы к тонкой колонне ее шеи, пытался представить, что бешено несущаяся кровь замедляет свой бег. «Ничто, – твердил он про себя, – ничто не имеет значения, лишь бы она выздоровела». Эти слова снова и снова формировались и преобразовывались в нем, пока не заполонили всю душу целиком и не воспарили из сумрачной комнаты ввысь, как немой призыв к наблюдающим небесам.
Он отбросил полотенце, прикрыл Мэри простыней, постоял недолго. Затем, осененный новой идеей, спустился в кухню, налил в чашку бульон, вернулся. Когда тот остыл, Харви приподнял усталую голову больной и дал ей выпить его. Инстинктивно, словно в полусне, она выпила все, погрузив в чашку вялую губу. Зрелище того, как она глотает жидкий, чуть теплый суп чрезвычайно ободрило Харви. К нему вернулось мужество. Он тихо отставил пустую чашку, осторожно сел на кровать. Наклонившись, взял руку Мэри в свою, уложив ее пальцы себе на ладонь. Неподвижный, как скала, попытался перелить в нее всю свою силу.
В молчании текли минуты. Бодрствование погрузило его в странное блаженство. Надежда проникла в холод сердца. Он дал себе клятву спасти Мэри. Снаружи продолжали квакать лягушки – бесстрастный, непостижимый звук. Ночная птица махнула по стеклу мягким крылом. Луна плыла по небу, заливая комнату благодатным светом. Замешкалась ненадолго, а потом исчезла. И всю эту долгую тихую ночь Харви наблюдал и ухаживал за любимой.
Свечи оплыли до основания, наступил ясный и прозрачный рассвет, тихо колыхалась листва, прихорашиваясь после пробуждения. В этот час Сьюзен Трантер бодрым шагом спустилась с
