Андрес сел на скамейку и принялся рассматривать первый этаж своего дома. Подумал, что мог бы перейти теперь ко второму, но вместо этого вытащил из кармана телефон.
— Алло!
— El camino del amor. Путь любви.
— Черт! Как это ты вспомнил?
— Сам не знаю… Ты в порядке?
Джозеф положил ручку и коробку из-под пиццы возле себя на диван.
— Да, — ответил он.
— А как пицца?
— Ну… пицца сгорела.
— А книга?
— Движется, уже всю коробку исписал.
— Какую коробку?
— Из-под пиццы… я на ней пишу.
— У тебя бумага кончилась?
Джозеф попытался придумать хоть какое-нибудь объяснение, но не смог.
— Не знаю… так получилось.
— Дамы и господа! Новую книгу Джозефа Овальски вы найдете в нашем отделе замороженных продуктов!
Джозеф заставил себя улыбнуться:
— Свежесть стиля гарантирована, — сказал он.
— Для летней жары то, что надо!
— Читать только в шортах!
— Заедая мороженым! Вот-вот, реклама отличная!
— Пожалуй. Но не уверен, что не выброшу все это в мусорное ведро.
— С чего вдруг?
— Не знаю… Это все самообман, — ответил Джозеф. — И потом, это слишком личное.
— Ну и хорошо, что личное! Ты же не телефонный справочник пишешь!
— Видит Бог, предпочел бы.
— Отстань ты со своим Богом! Пиши дальше.
— И все же…
Джозеф не договорил. Встал и пошел к бару в гостиной.
— И все же — что?
Джозеф налил себе стакан виски, отхлебнул.
— Зачем все это?
— Вечный вопрос.
— Знаю, знаю, — сказал Джозеф. — Франсуаза спит?
— Не знаю.
— Так спроси.
— Думаешь, стоит?
— Ну да… Если она не ответит, значит, спит. Если ответит «да», значит, хочет убедить тебя, что спит, но на самом деле не спит… Если ответит «нет», значит, точно не спит.
— Не могу, я не дома.
— А где?
— На скамейке у озера… Сижу и пиво пью.
Джозеф улыбнулся, с наслаждением отхлебнул еще виски.
— А я думал, ты завтра с утра работаешь, — сказал он.
— Но оно еще не наступило.
— Скоро наступит.
— Тем более, надо воспользоваться моментом.
Джозеф попытался представить себе брата, скамейку, озеро.
— И как, хорошо тебе? — спросил он.
— Да… Тут вот одна утка не вынимает голову из воды уже добрых пять минут.
— Может ей нужно помочь?
— Не думаю. Наверное, у нее есть на то причины.
— Какие?
— Не знаю… Может, ей хочется побыть одной.
— Уткам повезло, они могут себе это позволить, когда захочется.
— Конечно, повезло, хотя бы потому что они утки.
Джозеф попытался представить себе утку, похожую на брата:
— Может, в другой жизни ты будешь уткой?
— Очень на это надеюсь.
— Это надо обсудить… мы не можем потерять друг друга.
— Да, и надо будет попросить Джеймса подкармливать нас хлебом.
— И рисовать нас.
— Вместе с Дже… вместе со своим младшим братом.
— Надеюсь, вы не собираетесь его тоже назвать Джеймсом?.. Ведь если Джеймс выбрал себе такое имя, это не значит, что брат поступит также.
— Да нет, не волнуйся. У него уже есть хорошее имя, Франсуаза придумала.
— Думаешь, он согласится?
— Откуда мне знать?.. А ты бы свое хотел поменять?
Джозеф несколько мгновений вспоминал свое собственное имя.
— Нет. Не хотел, по крайней мере до отъезда Клары.
— А потом?
— Бывало. То есть не то чтобы поменять… а просто от него избавиться.
— У тебя возникнут проблемы.
— Именно поэтому я этого и не сделал.
— А твой герой, ну, этот парень, о котором ты пишешь, — его-то как зовут?
Джозеф вздохнул.
— То-то и оно, что пока никак.
— Ничего, со временем придумаешь.
— Вряд ли.
— Но с ним ведь кто-то разговаривает?
— Нет, — сказал Джозеф. — Он одинок.
— Ясно. И чем он занимается?
— Ну… Думаю, решил напиться.
— Так он себе имя не придумает.
— А он и не собирается.
— Хотя, с другой стороны… Если он напьется так, что раздвоится, ему придется как-то общаться с самим собой.
— Мне кажется, он готов скорее разорваться надвое, нежели раздвоиться.
— Какая разница?
— Как скажешь.
— Эй, алло! Ты все-таки с братом говоришь!
— Извини, Андрес.
— Еще раз услышу «как скажешь» — повешу трубку.
— Извини.
— Да брось ты извиняться на каждом шагу.
— Не так уж часто я это делаю.
— Слишком часто.
— Как скажешь.
Короткие гудки были ему ответом.
Джозеф улыбнулся. Закурил, взял бутылку, бокал, снова сел на диван. Взгляд его упал на коробку из-под пиццы, и он перечитал текст:
«…А там, в городе, мужчина даже есть не мог — так горько он плакал.
Он плакал так, как плачет тот, кто знает, что слезами горю не поможешь, что слезы не утешат, — и даже если все глаза себе выплакать, от тоски все равно никуда не деться.
Но он все равно плакал, хотя ему хватало ума все это понять: и что слезами горю не поможешь, и что слезы не утешат, — но вот чтобы перестать, ума ему не хватало.
Ума не хватало, потому что он был дурак. Дурак дураком: вернись сейчас его девушка (вдруг бы она поняла по-испански и послушалась пожилой дамы из автобуса, попросила водителя повернуть обратно, перепрыгивая через ступеньки, взбежала вверх по лестнице их дома, распахнула дверь их квартиры и упала в его объятия), — он все равно не смог бы перестать плакать.
И все же ему хватало ума, чтобы ни на миг не поверить в то, что такое возможно.
Ведь девушка уезжала. И уезжала всерьез.
Сейчас она была на вокзале и думала, как ей быть дальше. Вспомнила пожилую даму, постаралась представить ее уткой и выбрала Испанию.
На какое-то мгновение она впервые перестала думать о нем и стала думать об Испании — что она о ней знает. Она почти ничего о ней не знала, но и этого хватило, чтобы перестать думать о нем. Потом она пошла к кассе, купила билет и села в поезд.
И только здесь она снова стала думать о нем. Закрыла глаза и сразу же открыла: не выдержала, не хотела видеть то, что увидела с закрытыми глазами. Больше она глаз не закрывала, распахнула их пошире в ожидании, когда они закроются сами собой от усталости и она заснет спокойно, без дрожи в теле.
Наконец слезы иссякли, но тоска осталась, и он закрыл глаза, потому что с открытыми видел ее повсюду, в каждом уголке своей большой квартиры, и это было невыносимо.
Так, с закрытыми глазами, он съел пиццу и встал, чтобы перейти из кухни в гостиную, держась руками за стены, но по дороге споткнулся обо что-то — обо что он так и не смог ни понять, ни догадаться, потому что даже падал, не открывая глаз, а падал долго, в замедленном темпе — наконец приземлился, небольно ударился и затих.
Она так и держала глаза открытыми, и заснуть у нее не получалось. Рассматривала других пассажиров, пытаясь угадать, что за жизнью они живут. Только чтобы не думать о нем. Она понимала, что вначале будет нелегко, но это пройдет. Будет потом все легче и легче, и скоро, через несколько дней или недель, она придет в себя, почувствует себя счастливой, свободной, независимой от него, который был для нее всем. Она знала, что перед ней — весь мир, новые горизонты, новые люди, они ждут ее. Она все это увидит, но прежде она должна перестать видеть его, и она старалась это сделать с широко открытыми глазами.
Лежа с закрытыми глазами на полу своей большой квартиры, он готовил себя к совершенно другому. Он считал, что первая ночь будет самой легкой, потому что она еще не совсем покинула их дом: оставался аромат ее духов, ее вещи, предметы, к которым она прикасалась и переставляла с места на место, но он чувствовал и то, что она все дальше и дальше от него, и чем дальше она будет во времени и в пространстве, тем будет тяжелей. Рот его кривила улыбка, когда он думал об этом, ибо он сильно страдал, но уверенность в том, что дальше будет еще хуже, делала его теперешние страдания терпимее. Дальше ведь будет совсем плохо.
И потому он встал, открыл глаза, тотчас увидел ее и чуть ли не обрадовался этому мгновению — ощущению начала и легкой дрожи, предвестницы долгих мучений. Легкое покалывание, щекочущая боль — по сравнению с тем, что его ожидало. Он сел и налил себе выпить… Постарался удержать все то, что еще оставалось от нее. И почувствовал себя лучше.
Она тоже почувствовала себя лучше. К ней подсел попутчик и заговорил с ней. Она с наслаждением слушала его, упивалась его словами, увлеченная историей его жизни, которую он так любезно взялся ей рассказать. Вот и начались встречи, о которых она мечтала, новые люди, новые горизонты, она нырнула в поток его слов, то и дело кивая и задавая наводящие вопросы, только чтобы он не останавливался и выговорился до конца — узнать о нем все, насытиться, напитаться его жизнью.
