десять утра, в шесть по Москве. Билет стоит триста рублей. Как ни крути, у Нади и Алеши не хватает денег на двоих.
— Что ж, тогда пока что я поеду один! — не подумав, заявляет Алеша.
Ошибка, ошибка! Что-то гаснет в лице Нади, когда она слышит эти неосмотрительные слова. Губы ее упрямо сжимаются, глаза темнеют, в них появляется угроза.
— Даже не думай сбежать от меня! Ты — мой, помнишь?
Напрасно Алеша пытается исправить положение, напрасно рассыпается в объяснениях:
— Надюша, я ведь ясно сказал: «пока». Пока — это временно. Сначала я, потом ты. Здесь находиться опасно, нужно уезжать как можно скорей!
Но Надя не слушает, смотрит в сторону. Он пробует обнять ее — Надя резким движением высвобождается, отбрасывает руку мужа. Проходит несколько часов, прежде чем Алеше удается кое-как унять ее гнев, загладить обиду. Женщина больна любовью, она думает только о нем, о своем возлюбленном, жить без него не хочет. Как может любящий человек сознательно идти на разлуку — пусть даже и в виду опасности? С точки зрения Нади, это в принципе невозможно. «Нельзя ее сердить, — думает Алеша. — В таком состоянии ей наплевать на все, даже на собственную судьбу. Обидится — пойдет в милицию, сдаст и меня, и себя…» И он удваивает свои усилия по замирению хромоножки.
Ночь в одной постели — лучшее средство. На следующее утро улыбка возвращается на Надино лицо. Но в устах ее те же слова:
— Мы уедем только вместе! Мы теперь никогда не расстанемся, так и знай!
Но где взять деньги на билеты? Проблема казалась нерешаемой, пока в дело не вступила Маруся: походила по знакомым, заняла тут, одолжила там, остальное добавила сама — вот вам и нужная сумма. Тут даже больше, чем надо — почти тысяча рублей! Алеша на радостях расцеловал ее в обе щеки:
— Маруся, ты золото!
Надя смотрела на это проявление чувств и хмурилась: дружба дружбой, но она не намерена уступать свое сокровище никому, даже самой близкой подруге. Но Алеша-то, Алеша… какая у него, оказывается, легкомысленная натура… Тут и заветная расписка не поможет. Глаз да глаз за этим мужем, глаз да глаз…
В назначенное время они отправились на вокзал. Алеша обвязал лицо шарфом, как будто от зубной боли, низко надвинул на лоб меховую ушанку. Маруся, золотая душа, договорилась с другим бывшим лагерником, чтобы подбросил их до поезда на машине. Доехали с ветерком, прямо к отходу, чтобы не мозолить глаза железнодорожной милиции. Все прошло как нельзя лучше, и четыре дня спустя они сошли на платформу в южном городе, где проживала Алешина мама, а также Митя Соколов, закадычный друг и мастер по изготовлению нужных документов.
Со своим земляком Митей Алеша познакомился в лагере. Два года они лежали бок о бок на нарах, два года грели друг друга своим теплом, а бывало, ели из одной миски. Такое не забывается — ближе братьев становятся люди, связанные лагерной дружбой. По профессии Митя был художником, специалистом по пейзажам. Но в лагерной КВЧ — культурно-воспитательной части — у него были совсем другие заказы. Помимо плакатов и лозунгов Митя изготавливал копии с репродукций известных русских картин, таких как «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» Репина, «Вечерний звон» Левитана или «Неравный брак» Пукирева. На это уходило все время. Лишь изредка, когда становилось совсем уж невмоготу, Митя садился к мольберту, и из-под его кисти выходил очередной пронзительно грустный пейзаж с одинокой липой на краю размокшего от осенних дождей поля.
Но был у Мити и еще один талант практического назначения: он умел подделывать документы. Собственно говоря, за это он и загремел на нары. Выйдя из лагеря, Соколов держался подальше от изготовления фальшивок, но Алеша не без основания рассчитывал, что Митя не откажется помочь старому другу.
К Митиному дому Алеша и Надя подъехали на троллейбусе. Зима и на юге зима. Над переулком нависло серое небо, стаи ворон носятся по нему из конца в конец. Медленно кружась, падают снежные хлопья. Из соображений безопасности Алеша решает выслать вперед Надю. Сам он подождет в подъезде — все лучше, чем сходу заявляться в чужую квартиру. Неизвестно, действительно ли там проживает Митя, неизвестно также, кто будет в квартире помимо Мити. Надя отправляется на разведку. Не проходит и минуты, как по лестнице сбегает вниз Митя Соколов собственной персоной. Он без шапки и без пальто, зато лицо друга сияет улыбкой:
— Алешка! Дружище!
Они пожимают друг другу руки и обнимаются крепким лагерным объятием.
— Митя, не зови меня Алешей, ладно? Я теперь Сема — для всех, кроме тебя и Нади. Семен Сергеевич Травкин.
Митя машет рукой и подхватывает чемоданы:
— Нехай будет Сема! Нам все едино! Пошли, браток!
Они поднимаются в Митину комнату. Тут царит живописный беспорядок, как оно и положено в доме художника. У стен стоят подрамники с натянутыми на них холстами, над ними развешены пейзажи, повсюду разбросаны тюбики с краской, кисти и другие инструменты художника. Мебели немного, и по толстому слою пыли видно, что по этой комнате очень давно не прохаживалась влажная тряпка. Алеша с облегчением снимает с головы шарф — теперь уже не нужно представляться человеком, чью щеку раздуло флюсом. Теперь можно помыться с дороги, побриться, прийти в себя.
Надя не тратит времени на отдых: холостяцкое жилье Мити прямо-таки взывает к женской руке. Конечно, никто не просит ее заниматься уборкой, но, похоже, Алешина подруга органически не выносит пыли на столе, на полках и на полу. Надя работает быстро и бесшумно. Проходит час-другой, и вот уже комната чисто выметена, помолодели избавленные от пыльного налета шкафы, вещи разложены по местам в образцовом порядке. Митя выскакивает в магазин и возвращается с вином и закуской. Троица садится за стол в приподнятом настроении. Они чувствуют себя в своем кругу: бывшим лагерникам всегда есть о чем перекинуться словом. Воспоминания — одно другого тяжелей, одно другого мрачней — громоздятся на Митином столе вперемежку со стаканами, солеными огурцами, краюхами хлеба и ломтями колбасы. Незримыми тенями ходят вокруг них лагерные приятели
