Всем этим речам я внимала с должной верой и своими ответами подтверждала их правдивость. Но после того, как за такими или подобными рассуждениями усталость проходила, мы со свежими силами снова брались за труды, так чтобы ни один миг необратимого времени не прошел впустую. Вместе с Помоной или одна я обходила сад, открывая воду, подрезая разросшиеся ветки, закрепляя отвязавшиеся, и вот однажды, после того как я срезала кривым ножом липшие миртовые ветки и сплела из них венок, мне внезапно, как некогда Помоне Вертумн в чужом обличье, предстала в собственном обличье та богиня, о которой мы сегодня ведем разговор; она явилась во всем блеске своей божественности и. мне, изумленной, рекла голосом, не похожим на голос смертных: "О дева, неужто ты, чья замечательная красота достойна наших царств, доживешь до холодной старости, не изведав нашего пламени?"
От таких непривычных речей я оробела и, опасаясь худшего, задрожала, как гибкий камыш под порывом ветра, нож выпал у меня из рук, и сама я едва устояла на ногах. Но как ни велик был испуг, я пала на колени между вспаханными бороздами и сказала: "Да будет надо мной твоя воля".
Тогда она с радостным ликом подступила ко мне, я было подумала, что она меня поцелует, но она только вдохнула мне что-то неведомое в уста; и тотчас я почувствовала, как изнутри вся занялась и запылала огнем, подобно соломе на полях Гаргана, когда крестьянин подносит к ней зажженный факел.
А когда святая богиня скрылась, меня объял еще больший страх, однако тут подоспела моя Помона и, ободрив меня, пожелала, чтобы это пламя исторгла наружу красота какого-нибудь юноши; впрочем, по неопытности в этих делах я не поняла, о чем она говорит. Но вот однажды, когда мы вместе обходили сад, мне предстал юноша замечательной красоты, чей подбородок был гладко выбрит искусной рукой. Его волосы, золотясь, в дивном порядке ниспадали ему на плечи, а разноцветные одежды сияли золотом и драгоценными камнями; в таком убранстве, подобно женщине, осоловевшей от излишней пищи, разнузданный, несвязно бормоча что-то и сквернословя, он растянулся на траве в прохладной тени. Он мне понравился, но наружностью своей, а не повадками, от которых я решила его отучить; однако мне это удалось не скоро, так что не раз я прокляла себя за столь скверный выбор. Когда бы я могла подавить жгучее влечение, я бы так и сделала, но пламя уже пылало во мне так сильно, что только разгоралось от ветерка, который хотел его погасить. Тогда я, побежденная любовью, решила упорствовать в начатом деле; иной раз мне удавалось то томным взором, то иными способами зажечь его тем же желанием, какое сжигало меня, но до меня ему не было дела, и он с усердием предавался одним своим непотребствам.
Как я его ни преследовала, это было все едино, что пытаться сдвинуть скалу, и, наконец, я совсем отчаялась; но вот однажды, когда солнце стояло так же высоко, как сейчас, я нашла его в том священном храме, где мы недавно были, и решила прямо ему открыться, чтобы услышать, каков окончательный его ответ, ибо я твердо вознамерилась силой подавить в себе желанья, если он не захочет к ним склониться. Но для начала я придумала обратиться к нему с другими словами, чтобы язык мой не заплетался, когда я дойду до тех речей, к которым робела приступить; я позвала юношу, усадила его подле себя и сказала:
"Юноша, твой возраст, убранство и вид внушили мне желание узнать, кто ты, откуда и каково твое имя, соблаговоли же правдивым ответом утолить мое любопытство".
Он взглянул на меня и ответил:
"Нимфа, твои слова немало меня дивят, неужто ты ничего не слыхала обо мне на Кипре, где мы оба живем и где все меня знают; но если тебе это неведомо, я отвечу ради твоей красоты. Знай же, что имя мое Дионей, и приготовься услышать обо мне такое, чего ты прежде не слыхивала: я, сын двух богов, рожден ими смертным, и оттого скорблю; если бы я мог на них, как на смертных, выместить свою досаду, я бы не преминул это сделать".
Он хотел продолжать речь, но я его перебила, спросив, кто же эти боги, на что он ответил:
"Кто они и как меня породили, ты сейчас услышишь. Отец мой Вакх, во всем мире славный за одержанные в Индии победы; когда однажды в Фивах, где ему поклоняются с особой страстью, праздновались его торжества, он явился в своем храме под звук литавр, хриплых рожков и звенящих кимвалов и увенчал себе, как положено, лоб рогами; тут, влекомая драконами, подоспела Церера со своими богатствами и умножила пышность священного празднества. Она была прекрасна собой, а искусством еще больше усилила свою красоту, а значит, и праздничное веселье. Шествуя в окружении свиты, она приглянулась моему отцу, и он с жгучим желаньем стал вожделеть ее объятий. А после того как в шумных играх и прочих забавах раскрылись души как смертных, так и богини, Вакх, видя, что благоприятный миг настал, благосклонно обнял несопротивлявшуюся богиню и увлек ее за собой туда, где, надо думать, вкусил желанной отрады; от них родился я, все блага унаследовав от родителей, кроме того, о котором уже сказал".
Он замолчал, и я продолжила:
"Юноша, твоя красота заслуживает бессмертия, и если ты будешь угождать моим желаниям, я сделаю тебя таким же бессмертным, как и твои родители. Не удивляйся этим словам, ибо моя власть простирается дальше, чем сулит язык. ,Ты давно мне по сердцу, и если ты проницателен не меньше других, то, должно быть, сам это заметил: итак, если желаешь снискать обещанный дар, угождай моим желаниям. Тебе это, конечно, не будет в тягость, напротив, ты сочтешь это за особую милость, ибо к Елене в Спарте не сваталось столько знатных людей, и к Аталанте, проворной в беге, и к другим столь же знаменитым женщинам, сколько ко мне, а я из тысячи юношей одного тебя выбрала единственным господином моей души".
Выслушав мою речь, он перестал чваниться и смиренно сказал:
"Я к твоим услугам, готовый исполнить все, что прикажешь; твой любезный взор проник в мое сердце и навеки связал меня с твоими желаньями".
Такие слова мне пришлись по сердцу; со временем я показала ему, как лоза, п вязы, и всякое другое дерево после цветения, заботясь лишь о плодах, довольствуются одной листвой и как прекрасна Дафна, всегда в зеленом убранстве, после чего он уподобился им одеждой, избавившись от ненужных украшений. А когда узнал от меня про то, что растения порой отвергают влагу и, дабы не оказались затопленными их корни, в меру просят воды, отрекся от излишней сонливости и предпочел ей здоровое бодрствование; тогда, чтобы возбудить в нем еще большее усердие, я повела его за собой в сады. И, как я желала, приучив его к трезвости и порядку, теперь живу в совершенном довольстве; поэтому никто не должен дивиться тому, что я чту дарами богиню, которая радела об исполнении моих замыслов, и ревностно посещаю ее храмы".
И нимфа умолкла. А через промежуток, меньший, чем от того мига, когда занимается заря, до того, когда вершины гор окрашивают первые лучи Аполлона, за речью последовала песнь. Передохнув, она начала так:
XXVII
Помона, и светла и плодовита,
бежит от ледяных Пелигнских вод,
и щит от непогоды ей защита;
и, если надо, прыть она уймет
рогов бесцеремонного Лиэя,
когда он слишком яро их пригнет.
Ей то по нраву, что жена Пелея
для утоленья жажды нам дарит
и что мы пьем, нимало не пьянея.
Едва Фетида свой являет вид
и колесницу Вакхову пантера
униженно с пути ее влачит;
и, - нету убедительней примера!
влекомая упряжкой быстрых змей,
свернет с ее дороги и Церера.
И даже та не прекословит ей,
что, в свет явившись из отцовой боли,
в быке нашла покой своих страстей.
И нить прядет Минерва поневоле
не для житейских низменных потреб,
а как ее благоугодно воле.
И ей и непонятен, и нелеп,
и странен образ жизни Палемона
пример ничтожных и пустых судеб.
Она - податель всякого закона
и людям удлинит, коль надо, шаг,
иль сократит, коль спешка нерезонна.
И ярости она всегдашний враг
и мудрецу в поступках полагает
и главное предвидеть и пустяк.
И верными ей не пренебрегает,
и помощь предлагает им сама,
а прочим - с меньшим жаром помогает;
сокровища, обширные весьма,
она раздаст, когда того захочет,
и, щедро отворяя закрома,
в садах своих заботливо хлопочет,
лелея их не для одной себя;
и всякого к благому делу прочит,
всевышнего Юпитера любя.
XXVIII
Покуда юная нимфа, ведя долгую речь, воскрешала в памяти прошлое, Амето украдкой созерцал обнаженные прелести дев. На одну взглянет - и возомнит, будто нет ей равных, на другую переведет глаза - вмиг эту восславит, а ту осудит; на третью засмотрится - тотчас решит, что обе первые уступают ей красотой. И так про каждую; а созерцая их вместе, ни у одной не находил ничего, что умаляло бы ее прелесть, и чем дальше, тем больше затруднялся сказать, кто же из них красивее. А между тем, пока он любовался ими, томимый жгучим желаньем, ему являлись разные образы. То он воображал себя в объятьях одной, то сам мысленно обвивал нежную шею другой, то будто впивался в уста третьей, ощущая сладостную слюну; и, приоткрыв рот, хватал им, увы, пустой воздух. То, объятый трепетом, дерзостно замышлял хотя бы одной поведать свои желанья. И хоть не решался их высказать, не зная, с какого конца приступить, все же, вообразив, будто тут же на зеленой траве ему удалось речами склонить к себе одну из прекрасных нимф, от веселья разгорячился так, что покрылся потом; закрасневшись ярче обычного, он лицом выдавал, какое его томит беспокойство, а лукавым взглядом - в какой миг ощущает блаженство. Что ни говорила нимфа, он все пропускал мимо ушей, ибо мысленно всеми силами влекся к нежным рукам и белоснежной груди, позабыв обо всем на свете. Но пока верным воображением он блуждал между сокрытых прелестей нимф, чего ни одна из них не замечала, внимая подруге, пение смолкло, и одна из прекрасных вернула его к яви, прося передать другой бремя повествованья. Придя в себя от ее голоса, Амето вздрогнул, подобно Ахиллу, когда тот пробудился, перенесенный матерью в новые края; чуть смутившись, огляделся и повелел начинать нимфе в белом. Едва на нее пал выбор, не мешкая, она приступила:
