Хозяин кафе, на которого вся эта возня явно навевала скуку, сказал, что мальчик просто сбежал из дому и в этом нет ничего серьезного.
— Будем надеяться, — ответил один из жандармов.
Другой, тот, что стоял у стойки, вздохнул:
— Я от таких объявлений просто заболеваю. Вот здесь перед вами только одна такая листовка, и к тому же есть шансы, что этого мальчишку найдут. А у нас в жандармерии таких фотографий целый стенд, и некоторые висят уже несколько лет. Три года. Пять лет. Десять лет. Этих детей искали, а со временем и искать перестали. Ничего о них неизвестно. Родители ничего не знают. Может быть, продолжают надеяться, а может, и нет, но уж, во всяком случае, они думают об этом не переставая. Вы представляете? О чем другом можно думать еще, когда случилось такое?
Последние слова жандарм сказал совсем глухим голосом, он пристально смотрел на фотографию и качал головой, как будто с минуты на минуту собирался биться ею о стойку. Его коллега и хозяин кафе были явно смущены подобным проявлением чувств.
— Да, тяжело… — согласился хозяин, надеясь переменить тему разговора.
Однако жандарм, не переставая качать головой, продолжал:
— О чем они могут говорить друг с другом, эти родители, а? Что их ребенок умер? Что лучше, если его нет в живых? Или что он жив и где-то вырос? Читаешь такие, вот, приметы: куртка, дутики, рост — метр двенадцать, вес — тридцать один кило, — а потом видишь дату: пропал семь лет назад. Семь лет у ребенка рост метр двенадцать и вес тридцать один кило! Как это понимать, а?
Жандарм готов был разрыдаться, но сдержался. Он тяжело вздохнул, будто хотел освободиться от всего этого, оправдываясь перед другими, а потом тоном, каким говорят «ничего, все прошло, не беспокойтесь…», тихо повторил:
— Черт возьми, как же это понимать?
Жар у Николя спал, и на самом деле он уже не был болен, однако по-прежнему все шло так, как ему того хотелось, словно он должен был болеть до конца пребывания в лагере, потому что всем было бы удобно, если бы он продолжил играть однажды выбранную роль. Его изоляцию даже не пытались оправдывать, следя за температурой и давая лекарства. Казалось, учительница и инструкторы забыли, что он тоже мог бы брать уроки катания на лыжах, как другие дети, есть за столом вместе со всеми и спать в дортуаре. Когда взрослые входили в маленький кабинет, который уже два дня служил ему спальней, они видели, что, завернувшись в одеяло, он лежит на диване, поглощенный чтением какой-нибудь книги или, еще чаще, просто задумавшись; они звонили по телефону или искали документы и улыбались ему, приветливо разговаривали с ним, как разговаривают с домашним зверьком или с совсем маленьким ребенком, намного младше, чем он. Дверь обычно оставляли полуоткрытой, и иногда кто-нибудь из учеников просовывал в нее голову и спрашивал, как дела, не нужно ли чего-нибудь. Эти посещения были краткими, и в них не было ни враждебности, ни искреннего интереса к нему. Одканн в кабинет не заглядывал.
На следующий день после прихода жандармов в кафе около полудня поздороваться с больным заглянул Люка, и Николя задержал его и попросил передать Одканну, чтобы тот зашел к нему — нужно поговорить. Люка пообещал выполнить эту просьбу и спустился на первый этаж, откуда доносились приглушенные звуки падающих тел: Патрик преподавал классу основы каратэ.
Николя напрасно ждал до вечера. То ли Одканн не хотел приходить, то ли Люка не передал просьбу. Настало время ужина, потом отбоя. Какое-то время был слышен шум обычной возни, потом все успокоилось. Только в большом зале раздавались голоса тренеров и учительницы, но, о чем они разговаривали, невозможно было разобрать; как всегда, прежде чем отправиться спать, они болтали за чашкой травяного чая и курили. И вот тогда в кабинет вошел Одканн.
Он появился бесшумно и застал Николя врасплох. Николя ничего не успел обдумать, чтобы все предусмотреть, а Одканн, одетый в пижаму, уже стоял перед ним и сурово смотрел. На его лице было написано, что он не привык являться по вызову какого-то сопляка и надеется, что его побеспокоили не попусту. Он не вымолвил ни слова, первым должен был заговорить Николя. Но Николя тоже решил молчать, он достал из-под подушки объявление о розыске, развернул его и показал Одканну. Комната была залита мягким золотистым светом, было слышно едва различимое жужжание, шедшее, наверное, от лампочки. Снизу все еще доносились спокойные голоса взрослых, иногда среди них выделялся теплый смех Патрика. Одканн долго смотрел на листовку. Между ними завязалось нечто вроде дуэли: проиграет тот, кто заговорит первым, и Николя понял, что будет лучше, если это сделает он.
— Вчера утром в кафе были жандармы, — сказал он. — Они ищут его уже два дня.
— Знаю, — холодно ответил Одканн. — Мы видели эту листовку в деревне.
Николя растерялся. Он-то думал, что доверяет Одканну секрет, а его уже все знали, В дортуарах, конечно, только об этом и говорили. Ему хотелось, чтобы Одканн вернул объявление — это было все, что он имел, единственный козырь в этом деле, которого не было у других, а он по глупости с самого начала выпустил его из рук. Сейчас Одканн спросит, зачем он его позвал, что хотел сказать, а Николя уже все сказал. Его участью станут страшное презрение и гнев Одканна. А тот смотрел на Николя поверх объявления так же холодно и внимательно, как и в тот момент, когда только вошел. Казалось, он был способен часами держаться так, не пресыщаясь замешательством, в которое повергал свою жертву, и Николя почувствовал, что не вынесет такого напряжения.
Тогда Одканн нарушил молчание так же неожиданно, как и все, что делал раньше. Его лицо разгладилось, он запросто сел на край кровати рядом с Николя и спросил: «У тебя есть след?» Лед враждебности сразу же растаял, Николя больше не боялся, наоборот, он чувствовал, что с Одканном у него установилось такое тесное, доверительное содружество, о каком он всегда мечтал и какое объединяло членов Клуба Пятерки. Ночью, пока все спали, при свете походного фонаря совершались попытки разгадать страшную тайну.
— Жандармы думают, что это побег из дома, — начал он. — Надеются на это…
Одканн улыбнулся с ласковой иронией, как будто, слишком хорошо зная Николя, прекрасно понимал, куда тот клонит.
— Ну, а ты, — добавил он, — ты в это не веришь…
Он взглянул на объявление, все еще лежавшее у него на коленях:
— Считаешь, что он не похож на беглеца.
Николя подобный аргумент не приходил в голову, он прекрасно понимал его слабость, но не имея никакого иного, кивнул утвердительно. Одканн уже принял его предложение взяться за поиски Рене и пойти по дорогам тайны, поэтому Николя представлял себе, как они откроют секретные ходы, как будут исследовать сырые подземелья, усыпанные костями, и как трудно будет что-нибудь найти, не имея для начала вообще никакого следа. Вдруг у него возникла ослепительная идея. Конечно, отец настойчиво просил никому об этом не рассказывать, не предавать доверия, оказанного ему врачами клиники, но Николя это было безразлично: Одканн и Рене стоили того.
— Есть у меня кое-какие идеи, — решился он, наконец, сказать, — но…
— Говори, — приказал Одканн, и Николя, не заставляя больше уговаривать себя, поведал ему историю о торговцах человеческими органами, которые крали детей, чтобы увечить их. По его мнению, с Рене случилось именно это.
— А почему ты так думаешь? — спросил Одканн тоном, в котором слышалось вовсе не сомнение, а, напротив, живой интерес.
— Ты только никому не рассказывай, — объяснил Николя, — но в ту ночь, когда я вышел на улицу, никакой это не был припадок лунатизма. Мне не спалось, и тут в окно коридора я увидел свет на стоянке машин. Какой-то человек ходил там с карманным фонарем. Это показалось мне странным, и я спустился вниз. Прячась, я дошел за ним до фургончика, стоявшего на дороге. Это был белый фургон, точно такой, в каких они прячут свои операционные столы. Человек сел в него и поехал. Фары были погашены, он начал спускаться по дороге без педалей, чтобы не шуметь, даже не включив зажигание. Все это показалось мне подозрительным, сам понимаешь. Я вспомнил об истории с торговлей органами и подумал, что это они, наверное, крутились вокруг шале, на случай, если кто-нибудь вдруг выйдет на улицу один…
— Очень даже может быть, что ты вовремя унес ноги, — прошептал Одканн.
Чувствуя, что Одканн захвачен рассказом, Николя наслаждался своей новой ролью. Все это ему пришло на ум внезапно, он импровизировал, и перед ним уже возникала целая история, в которой все, что случилось за последние дни, находило свое оправдание, начиная с его собственной болезни. Он вспомнил одну книгу, в которой детектив притворился бредящим больным для того, чтобы усыпить недоверчивость преступников и наблюдать за ними краем глаза. А именно этим он и занимался последние два дня. В книге помощник детектива, хотя и способный, но все же не такой умный, как он, продолжал следствие один, старался, как мог, полагая, что его шеф вне игры. В конце книги шеф сбросил маску, признался в притворстве, и стало ясно, что, лежа в кровати, он намного ближе подошел к разгадке тайны, чем его помощник, лишь умножавший число слежек и допросов. Опьяненному своим рассказом Николя даже показалось, что такое разделение ролей вполне возможно между ним и Одканном, и самым удивительным было то, что и для Одканна оно, кажется, было тоже приемлемым. Вдвоем они воображали торговцев человеческими органами, следивших за шале, за этим огромным резервом печеней, почек, глаз, свежих тел, и в ожидании так и не представившегося им случая наверстывавших упущенное на ребенке из соседней деревни: на маленьком Рене, который на свою беду бродил неподалеку один. Это было вполне правдоподобно. Это было страшно правдоподобно.
