— Очень даже может быть, что ты вовремя унес ноги, — прошептал Одканн.
Чувствуя, что Одканн захвачен рассказом, Николя наслаждался своей новой ролью. Все это ему пришло на ум внезапно, он импровизировал, и перед ним уже возникала целая история, в которой все, что случилось за последние дни, находило свое оправдание, начиная с его собственной болезни. Он вспомнил одну книгу, в которой детектив притворился бредящим больным для того, чтобы усыпить недоверчивость преступников и наблюдать за ними краем глаза. А именно этим он и занимался последние два дня. В книге помощник детектива, хотя и способный, но все же не такой умный, как он, продолжал следствие один, старался, как мог, полагая, что его шеф вне игры. В конце книги шеф сбросил маску, признался в притворстве, и стало ясно, что, лежа в кровати, он намного ближе подошел к разгадке тайны, чем его помощник, лишь умножавший число слежек и допросов. Опьяненному своим рассказом Николя даже показалось, что такое разделение ролей вполне возможно между ним и Одканном, и самым удивительным было то, что и для Одканна оно, кажется, было тоже приемлемым. Вдвоем они воображали торговцев человеческими органами, следивших за шале, за этим огромным резервом печеней, почек, глаз, свежих тел, и в ожидании так и не представившегося им случая наверстывавших упущенное на ребенке из соседней деревни: на маленьком Рене, который на свою беду бродил неподалеку один. Это было вполне правдоподобно. Это было страшно правдоподобно.
— А почему об этом нельзя никому рассказывать? — забеспокоился вдруг Одканн. — Если это правда, то ведь это очень серьезно. Надо предупредить полицию.
Николя посмотрел на него свысока. Этой ночью вопросы, подсказанные здравым смыслом, робко задавал Одканн, а он, Николя, поражал его своими загадочными ответами.
— Нам не поверят, — начал он, потом добавил, еще больше понизив голос, — а если и поверят, то будет еще хуже. Потому что у торговцев органами есть сообщники в полиции.
— Откуда ты знаешь? — спросил Одканн.
— Отец сказал, — уверенно ответил Николя. — Благодаря профессии он знаком со многими врачами.
И пока он говорил, забывая, что все построено на его собственной выдумке, ему пришла в голову другая идея — а вдруг отсутствие отца каким-то образом связано с этой историей? А что если он застал подпольных торговцев врасплох, что если он попытался их выследить всерьез? Как знать, может быть, теперь он у них в руках или они уже убили его? Какой бы невероятной ни была эта гипотеза, он все-таки поделился ею с Одканном и, чтобы сделать ее более правдоподобной, добавил, что отец расследовал дело один, и в полиции ничего этого не знали; говорить же об этом тоже нельзя — никому и ни в коем случае. Под прикрытием профессии, пользуясь связями, которые у него были в медицинской среде, отец шел по следу торговцев. Вот почему он приехал в эти места, воспользовавшись тем, что надо было отвезти Николя в шале: осведомители оповестили его о прибытии сюда фургона, в котором делались подпольные операции. Это ужасно опасное преследование. Речь идет о мошной, действующей без зазрения совести организации, против которой он борется в одиночку.
— Постой, — спросил Одканн, — он что, сыщик, твой отец?
— Нет, — сказал Николя, — нет, но…
Он замолчал, теперь пришел его черед смотреть на Одканна с твердой решимостью, и он словно старался понять, хватит ли у его товарища сил, чтобы выдержать то, что ему еще предстояло узнать. Одканн ждал. Николя понял, что он поверил всему сказанному, и, сам немного пугаясь своих слов, продолжил:
— Он сводит с ними счеты. В прошлом году они украли моего младшего брата. Он пропал в парке аттракционов, и его нашли потом под забором. Ему вырезали почку. Теперь ты понимаешь?
Одканн понимал. Его лицо было серьезным.
— Никто об этом не знает, — еще раз повторил Николя. — Поклянись, что будешь молчать.
Одканн поклялся. Он был буквально поглощен рассказом, и Николя упивался этим. Раньше он завидовал Одканну, который пользовался авторитетом, потому что его отец умер (и даже не просто умер, а был убит), а теперь у самого Николя отец — искатель приключений, мститель, над которым нависли такие опасности, что у него едва ли есть шансы остаться в живых. Вместе с тем Николя беспокоила мысль о том, к чему приведут безумные фантазии этой ночи, неудержимый поток выдумок, от которых теперь нельзя отступиться. Если Одканн проговорится, будет ужасная катастрофа.
— Напрасно я тебе сказал все это, — прошептал он. — Потому что теперь ты тоже в опасности. Ты стал для них мишенью.
Одканн улыбнулся своей неотразимой улыбкой с примесью иронии и вызова и сказал:
— Мы одной веревочкой повязаны.
И в эту минуту все встало на свои места, они опять поменялись ролями: Одканн снова стал старшим, которому младший доверил свои страшные секреты. И правильно сделал — он же возьмет все на себя и не даст его в обиду. Снизу, из зала, послышался звук отодвигаемых кресел, потом раздались голоса учительницы и тренеров, поднимавшихся по лестнице к себе в комнаты. Одканн поднес палец ко рту и скользнул под кровать. Через мгновение учительница распахнула приоткрытую дверь:
— Надо спать, Николя, уже поздно.
Николя сказал заспанным голосом: «Да-да», — и протянул руку, чтобы нажать на выключатель.
— Все в порядке? — спросила учительница.
— Все в порядке, — ответил он.
— Тогда спокойной ночи, — она вышла в коридор и там тоже погасила свет. Ее шаги удалились, послышался скрип двери, шум текущей из крана воды.
— Все, — выдохнул Одканн, залезая снова на кровать возле Николя. — А теперь надо выработать план действий.
Как только автобус остановился на деревенской площади под склоном, на котором проходили уроки катания на лыжах, Николя сразу же понял, что случилось что-то серьезное. Человек десять, мужчины и женщины, стояли у кафе, и даже издалека на их лицах читалось выражение боли и гнева. Исполненные враждебности взгляды следили за тем, как парковался автобус. Нахмурившись, Патрик сказал, что пойдет выяснить, что происходит, учительница велела детям ждать в автобусе. Ребята, только что певшие начатую еще в шале смешную песенку о детских лагерях, смолкли. Патрик подошел к группе, толпившейся перед кафе. Его лица не было видно, он стоял спиной, и волосы, собранные в хвост, развевались над капюшоном его куртки, зато видно было лицо человека, к которому он обращался с вопросами и который гневно отвечал ему. Две женщины стали кричать, одна из них, рыдая, потрясала кулаком. Несколько минут Патрик не двигался с места, в автобусе все притихли. Стекла начали запотевать, потому что, когда выключили мотор, перестал работать вентилятор, и, чтобы видеть происходящее на улице, дети терли их рукавами или ладонями. При этом все, как обычно, рисовали какие-нибудь фигурки или выводили буквы, но Николя вдруг заметил, что сам он старается этого не делать, а изобразил ничего не означающий круг, как если бы любые другие рисунки могли оскорбить людей, собравшихся на улице. Чувствовалось, что при малейшем жесте, который мог показаться им вызывающим, они были способны опрокинуть автобус и сжечь его вместе со всеми пассажирами. Наконец Патрик оглянулся назад. Его лицо было растерянным — оно было не гневным, как у жителей деревни, а потрясенным. Учительница сразу же вышла ему навстречу, чтобы узнать то, чего он не должен был говорить в присутствии детей. Тогда Одканн прервал молчание, сказав тоном, выражавшим не предположение, а уверенность, которую в глубине души с ним разделяли все:
— Рене умер.
Он сказал «Рене», а не «мальчик, который пропал», как будто все его знали, как будто он был одним из них, и Николя почувствовал, как его охватывает ужас, который до сих пор сдерживало ожидание развязки. Патрик и учительница вошли в автобус. Учительница открыла было рот, но вместо того, чтобы заговорить, закрыла глаза, прикусила губы, потом повернулась к Патрику. Он бережно взял ее за руку и сказал детям, подтверждая их догадки:
— Нет смысла скрывать от вас, случилось что-то очень серьезное. Страшное. Нашли Рене, того самого мальчика из Паноссьера, который пропал; его нашли мертвым. Вот так.
Патрик тяжело вздохнул, и было видно, насколько трудно ему было произнести эти слова.
— Его убили, — сказал Одканн из глубины автобуса, и опять это был не столько вопрос, сколько утверждение.
— Да, — ответил Патрик коротко. — Его убили.
— А кто — неизвестно? — спросил Одканн.
— Нет, неизвестно.
Учительница отняла ото рта носовой платок, который судорожно прижимала к губам, и ценой огромных усилий заговорила. Голос ее дрожал.
— Думаю, — сказала она, — среди вас есть верующие. Так вот, мне кажется, что они должны помолиться. Это было бы хорошо.
Все надолго замолчали, никто не решался пошевельнуться. Стекла так сильно запотели, что улицу больше не было видно. Николя сложил руки и хотел про себя прочитать «Отче наш», но не мог вспомнить слова молитвы, даже самое ее начало. Ему чудилось, что где-то очень далеко раздается голос матери, произносящей обрывки молитвы, но ему не удавалось повторить их за ней. Когда-то давно она преподавала катехизис, но после их переезда на новую квартиру с этим было покончено, с тех пор она не заставляла их с младшим братом молиться по вечерам. Он представил себе — хотя это было абсолютно невозможно, невозможно даже вообразить себе эти жесты, приводившие его в ужас, — что он подносит руку к карману своей куртки, достает листовку, которую ему дал жандарм, разворачивает ее — о, шуршание бумаги! — и рассматривает фотографию Рене. Он задумался о том, что станет делать с этой листовкой через несколько часов, через несколько дней, осмелится ли он достать ее из кармана, не выбросит ли ее, куда положит. Если бы у него с собой был сейф, он смог бы спрятать ее туда, а потом закопать сейф и забыть его секретный шифр. А что если кто-нибудь найдет листовку у него в кармане или застанет его врасплох, когда он ее разглядывает, и догадается, в какие игры они с Одканном играли прошлой ночью?
